Жажда живого

Еще неделю назад деревья стояли одетые, пусть в рыжую, но листву, а вчера неожиданно испортившаяся погода, словно занавесом задернула голубое небо плотными слоистыми облаками и задула колючим, с низовьев реки, северным ветром враз обившим всю листву в редкой тайге.

Топографу-геодезисту Александру Петровичу Татаринову осталось провести последнюю съемку в этом полевом сезоне и домой, в родной Новосибирск. Мысли о доме последнюю неделю все чаще и чаще посещали не первый год ходившего по тайге Петровича, а что уж говорить о практикантах — Чуке и Геке, они просто грезили городом. Да это и понятно, пять месяцев в тайге, без девчат и танцев тяжеловато для таких веселых ребят. Эти прозвища Александр дал ребятам, имеющим одинаковые имена, из чисто практических соображений, чтоб не откликались одновременно на имя Виктор. Но, как обычно случается прозвища так прилипли к ним, что никто иначе, как Чук и Гек их в партии не называл.

На вершине горы ветер особенно безжалостно выдувал из-под одежды тепло.

— Ребята, вы здесь заканчивайте все и спускайтесь вниз. Я же переправлюсь через озеро, с той вершины, — Петрович рукой показал на скалистую вершину горы. — Сделаю снимок вон той, дальней вершины, а к вечеру встретимся у лодки на озере. Понятно?
— Ясно Петрович, все сделаем, не впервой, — ответил Чук.
— Осторожно, смотрите. Последняя работа, и ее нужно сделать не хуже, чем первую.
— Сделаем, — сказал Гек.
— Тогда я пошел.

Переправа через озеро на резиновой лодке, подъем на вершину и проведения съемки отняли у Татаринова примерно четыре часа. Выполнив измерения, он невольно залюбовался раскинувшимся под ним суровым краем, стараясь запечатлеть в памяти эти последние в сезоне картины любимой тайги. А как же, уже через месяц он, лежа на белоснежных простынях, начнет вспоминать этот край, а через два месяца его уже потянет сюда снова, и будет он мучиться в шумном городе до весны в ожидании нового полевого сезона.

Он вздохнул, собрал оборудование и пошел вниз.

Сложив в лодку оборудование и вещи, Татаринов обнаружил, что забыл на вершине горы журнал измерений.

— Вот голова садовая, — стукнул себя ладонью по лбу Петрович. — Надо карабкаться обратно вверх.

Татаринов пожалел, что нет рядом с ним Чука или Гека. Ребята эти не хуже горных баранов натренировались скакать по горам и вмиг бы сбегали за журналом, а у него уйдет на все это не меньше двух часов.

Чтобы было легче идти, Петрович оставил в лодке все, даже свою полевую сумку и плащ. Потуже затянул пояс, на котором болтался нож и, тихонько выругавшись, полез обратно на гору.

На вершине Петрович понял, что надо спешить. Тучи налились свинцовой тяжестью и обещали, не через час, так через два, пролить на головы топографов холодный дождь, а может и посыпать снегом — температура падала.

«Ребята наверняка уже у озера» — подумал Петрович, перепрыгивая с камня на камень и в этот момент, под сапогом, как намазанный маслом, заскользил тонкий мох. Татаринов взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие и перенести тело вперед к следующему камню, но нога оказавшаяся между двух валунов не позволила ему этого сделать и он, охнув, завалился на бок. Боль прорезала суставы, проникла в кровь и, разливаясь по всему телу, погасила его сознание.
Без сознания он пролежал всего минут тридцать. Холод не всегда бывает враждебным, сейчас он помог, еще полному сил человеку, прийти в себя, очнуться. Петрович сразу и ясно понял, что повредил ногу, и осторожно перевалившись на другой бок, руками вынул ее из расщелины.

«Сломал?» — подумал он и попытался пошевелить ступней. Боль опять метнулась вверх по ноге, но теперь ожидаемая, не смогла овладеть его сознанием.
«Плохо дело, но идти– то надо» — оглядывая окрестности в поиске подходящей для костыля палки, подумал Петрович. Но на склоне горы рос только кустарник да редкие чахлые деревца, из которых можно было разве что стрелы для лука изготовить. Вспомнился его первый начальник партии говоривший ему когда-то: «В тайге можно встретить четыре вида дураков: первый плывет по реке и плюет в лодку; второй — геолог: ищет то, что не терял; третий дурак тот, кто сидит у костра и прикуривает от спички, а четвертый тот, что прыгает по моховым булыжникам». Татаринов решил ползти уверенный в том, что его уже ищут Чук и Гек.

Практиканты, закончив работу позже, чем рассчитывали, с тяжеленными рюкзаками, теодолитами, нивелирами и рейками спустились к озеру, где Чук сразу заметил лодку.

— Вон она, между кочек, — показал он на резиновую трехсотку оранжевого цвета. — А Петровича не видать.
— Спит, наверное, в лодке.
— Ага, или пишет что-нибудь. Может, тихонько подкрадемся к нему и зарычим из кустов, — предложил Чук.
— Он по тебе из нагана как шмальнет, и ты не рычать, а визжать будешь с пулей в мягком месте. Пошли уж быстрее, и так здорово задержались, темно уж скоро станет.
— Пошли, — легко согласился Чук.

Не возле лодки, ни в ней, Петровича не оказалось.

— Смотри Гек, — показывая на плащ Татаринова, испуганно сказал Чук. — И сумка и наган….

Гек беспокойно оглядывал озеро и берега.

— Петрови-и-и-и-ч — закричал Гек. — Петрови-и-и-и-ч….

Но даже эхо не откликалось на этот крик.

— Обойдем вокруг, — предложил Чук и бросил на плащ Петровича полотняный мешочек с сухарями, который до этого держал в руке.

И они, разделившись, начали искать своего товарища по берегам и на склоне. Почти стемнело, когда они сошлись возле лодки. Оба старались не смотреть друг другу в глаза.

— Все в лодке, а его нет…
— Ты думаешь...
— Да, наверное, утонул. Все лежит, даже то, что он никогда не снимает с себя — его полевая сумка.
— Надо срочно в лагерь, рассказать там, что Петрович утонул.
— Конечно.

Практиканты забрались в лодку и поплыли на другой берег озера, откуда можно было по не широкой протоке выплыть в таежную речку и попасть всего через шесть километров в базовый лагерь.

В лагере никто не поверил, что такой опытный человек мог утонуть в озере, но факты вещь упрямая — личные вещи есть, а человека нет. Тем не менее, решено было немедленно сообщить о ЧП и попросить организовать поиск.

Уже утром над районом, где пропал Татаринов, появился вертолет.

Петрович проснулся от знакомого звука доносившегося откуда-то из-за горы.

— Ищут, — прошептал он и улыбнулся.

Но вертолет летал в стороне. Через час звук медленно стал отдаляться еще дальше и, исчез.

«Наверное, на дозаправку полетел» — подумал Татаринов и решил доползти сегодня до озера, где, он был уверен, его точно найдут. И он полз, обдирая ладони и локти, полз, превозмогая боль в ноге, когда задевал ею за камни. Полз и думал о том, что зря он бросил курить, и теперь у него в кармане не оказалось спичек, и что нет никакой возможности подать сигнал этому бестолковому пилоту. Во второй половине дня вертолет летал близко, но опять не там, где находился Татаринов. К ночи он почти дополз до озера. Ночь темная, глухая спустилась на горную тайгу. Холодная непроницаемая мгла ползла со всех сторон и все гуще и гуще заволакивала склон горы, над которым лишь бежал холодный ветер да шумел в чахлых лиственницах да кустах. К утру пошел снег. Стало холодно, и Петрович решил ночами, когда особенно холодно ползти к базе, а днем отдыхать.

На следующий день вертолета слышно не было и в какой-то момент, Петрович понял, что его больше не будет. Партия должна была выехать с базового лагеря именно сегодня и вероятно выехала. Какое-то время он еще тешил себя надеждой, что именно из-за него люди останутся в лагере еще на день-два, но, вспомнив прошлые годы, понял, что вряд ли. Поняв это, он внушил себе, что оставленная им на берегу озера лодка там и стоит, но нашел там только свой плащ и лежащий на нем мешочек с сухарями. Петрович вспомнил, что такой мешочек всегда носил с собой Чук, любивший сухарики больше конфет.

— Спасибо и за это, — прошептал Петрович.

Засунув в рот маленький сухарик, понял, как сильно он проголодался. У канавы соединяющей озеро с рекой он увидел рябину с несколькими завядшими листьями. На тонких ветках висели ягоды те, что прихвачены морозцем, были ничего себе на вкус, но другие пронзительно и горько кислы.

Вот и река, от стылой воды которой, поднимался золотой туман, терпкий и холодный. На прибрежных кустах лежала изморозь, а в золотом дыме утра реку переплывал олень.

Несколько километров ползком по тайге дались опытному геодезисту не легко. С обмороженными пальцами, в лохмотьях он выполз на поляну, где стояли два дома, но не было видно людей.

Боль прорезала душу как нож. Обида, голод, все вырвалось наружу через горькие слезы текущие по грязным щекам. Он плакал молча, не рыдал, слезы против его воли текли и текли из покрасневших глаз.

Сначала Петрович смастерил костыль. Обыскав все закоулки, забравшись даже на чердак, что было особенно трудно и болезненно, он нашел спички, немного муки, растительного масла и соли. Все это было оставлено не потому, что в северных таежных избушках принято оставлять для других полезное — спички, хлеб, сахар, а скорее из-за разгильдяйства их повара — Тимофеевича, мужика для Татаринова непонятного. Но самое главное, нашел он старую, прохудившуюся во многих местах сеть и топор без топорища. Деревянная старая лодка вверх дном лежала на высоком берегу, и вообще, все говорило о том, что люди ушли отсюда не надолго и обязательно вернуться.

Пока лед не сковал реку и озеро, Петрович ловил рыбу. Ловил, как одержимый, часто проверяя сеть. Он понимал, что рыбалка единственный способ запастись едой и использовал этот шанс.

Грамотно и туго перевязанная нога постепенно заживала. Насаженный на новое топорище топор, как единственное оружие, всегда был заткнут за ремень, опоясывающий его собранную по всей базе, брошенную разными людьми одежду.

Поняв, что зимой большой дом ему не протопить Петрович решил жить в бане. Дрова в лесу заготавливать было нечем, да и не возможно с одной здоровой ногой, поэтому он начал разбирать сени у дома. Сухие доски горели быстро и вскоре закончились.

Прошел месяц. К этому времени он уже ходил, хоть и хромая, но без костыля. Когда снег засыпал все округу, Петрович смастерил из досок лыжи и стал выходить в тайгу. Вскоре он понял, что вокруг очень много соболей и освоил изготовление плашек, используя в качестве приманки рыбьи потроха.

Дрожащей от волнения рукой снимал он с первого пойманного соболя тонкую шкурку. Потом долго варил его, и каким же вкусным показался первый положенный в рот кусочек, вкуснее всего, что он, когда-либо ел до этого. В тот вечер он долго не мог заснуть, а когда все же навалилась тяжелая дрема, он застонал вдруг подумав, какой страшный вызов предъявил ему этот край. Он встал и вышел в ночь. За лесом встали вздрагивающие столбы северного сияния. Зеленоватые, изумрудные и всякие иные, быстро меняющиеся краски, отчужденные, и пугающие своей таинственностью столбы.

«Ну, уж нет, — подумал Петрович, стоя под лентами и сполохами. — Не возьмете вы меня ничем и этой чертовщиной то же».

Разбирая на дрова пол в большом доме, нашел он кусок полевого телефонного провода, чему несказанно обрадовался. Из этого куска проволоки получилось двенадцать петлей на зайцев. Зайцев было мало, и проволока для петель мало годилась, но он все же поймал до Нового года трех беляков.

А еще под полом нашлись окурки, которые, давно бросивший курить Петрович, все же собрал, а вечером сидя возле печи, он закурил. Едкий дым сигарет напоминал о доме и людях, о том, что скоро Новый год. А кругом на сотни километров ни жилья, ни человеческого голоса, только мерзлые, заваленные снегом болота, да вековая тайга. Если бы кто-то пролетел в это время над ним, то, скорее всего, даже не смог бы разглядеть занесенную снегом, с печально темными стенами баньку, из трубы которой вырвавшиеся легкие клубы дыма тут же подхватывал ветер и уносил прочь.

Петрович огрызком карандаша, на полях найденного журнала «Огонек», каждый день отмечал прожитые дни, порой сомневаясь в точности своего исчисления. Причиной сомнения было количество дней, проведенных им в пути к базе. Но, в конце, концов, Татаринов решил, что большого значения это не имеет, тем более, что часы у него тоже останавливались и сколько времени они стояли, он не знал. Примерно зная время восхода солнца, время на часах Петрович установил по нему. Вот по этому своему календарю и времени Петрович встречал Новый год. Вместо шампанского у него был лесной чай, заваренный сухими ягодными листьями.

Однажды подойдя к одной из петель, он обнаружил следы волков. Зайца волки съели и, судя по следам, пошли «проверять» остальные петли, используя в качестве ориентира след его лыж. До этого дня он ни разу не встречал волчьих следов. Поздним вечером он услышал их вой. Волки выли совсем близко от базового лагеря. Утром он не пошел в тайгу, надеясь, что серые разбойники уйдут туда, откуда они пришли, но он ошибся, ночью волки опять выли, но уже в другой стороне и еще ближе от его жилья. Петрович опять решил не ходить в тайгу, используя этот день для разборки очередного венца дома. Он давно уже разобрал на дрова крышу и теперь принялся за стены. Держа в руках топор, Татаринов завернул за угол дома и замер: на снегу, метрах в сорока, сидели пять волков и спокойно смотрели на человека. Волки не вскочили, они просто сидели и внимательно смотрели на человека, будто изучая его. Татаринову не раз приходилось встречаться с волками, но осторожные звери всегда мгновенно исчезали, а эти нагло сидели и не прятались. Петрович вскарабкался на стену и начал выворачивать бревно, изредка поглядывая на волков. Раз за разом всаживал он поблескивающий в морозной мгле топор в прокаленное временем и морозом дерево. Иногда топор со звоном отскакивает — трудно рубить, не хватает воздуха. Минут через тридцать санитары леса неожиданно поднялись и гуськом устремились в тайгу. Еще три дня Татаринов не ходил в лес, опасаясь волчьей засады. На четвертый он обошел вокруг базы и, не обнаружив свежих волчьих следов, решил на следующий день идти на промысел. В тайге свежих следов то же не было, Петрович успокоился, обошел все свои ловушки, насторожил оставшиеся, не оборванные петли и поспешил к своему убежищу, где никогда не должен был потухать огонь в печи. Уходя, он клал в топку такие поленья, после которых оставалось много горячих углей хранящих в себе живой огонек. Возле печи всегда имелись сухие лучины способные мгновенно воспламениться при соприкосновении с углями. Он уже был в трехстах метрах от базы, когда заметил боковым зрением движение справа от себя. Повернул голову и холодок побежал по спине — пять волков, взметая снег, быстро бежали ему наперерез. Петрович бросил палки, правой рукой выхватил из-за ремня топор, а левой нож и побежал, насколько позволяли быстро бежать его самодельные лыжи, вперед. Проявив минутную активность, волки, не добежав до лыжни, почему-то остановились и опять, как несколько дней назад, внимательно смотрели на человека. Ночью их воя слышно не было.

Не появились они ни на завтра, не спустя неделю.

К концу февраля закончилась рыба, перестали попадаться в ловушки соболя. Очень редко попадались в петли зайцы. Наступило голодное время.

Что чувствовал, что слышал он бесконечными ночами? Завывание ветра? Нет, слышал он немой голос зимней тайги, ледяную тишину, которая будто что-то говорит, кажется еще миг, и поймешь, зачем вселенная, время, познаешь истины, не выражаемые словами... Или сойдешь с ума. В такие моменты Петрович прижимался лбом к стене бани и чувствовал, что он сливается с ней, что принадлежит ей, этой бане. Ему хотелось кричать но и этого он боялся. Боялся, что от вопля расколется пополам этот хрупкий мир. Вечерами он чувствовал боль и не знал, откуда она взялась. Он вставал, ходил взад-вперед по тесной бане, шептал:
— Ерунда, выдержу, что может быть лучше одиночества. Мне есть чем заняться… завтра пойду на охоту… Дрова нарублю…

И он строил планы будующего дня, боясь при этом бушующей длинной ночи.

Другим вечером он подумал, что неплохо было бы обозлиться на что-нибудь, вытеснить тоску злобой. Но, злобы не было.

Петровичу иногда казалось, что люди больше никогда не придут сюда, и в такие моменты им овладевало нестерпимое желание уйти из этой опостылевшей бани.

Однажды в петли попали сразу два зайца. Петрович решил, что с таким запасом мяса, с тем, что у него еще осталось из продуктов и с шестью спичками, он сможет выйти к людям. Плащ в купе с лапником мог выполнять функцию шалаша. Угли он мог переносить от костра к костру в старом чайнике. Сил ему должно было хватить, что бы преодолеть примерно двести — двести пятьдесят километров тайги до ближайшего поселка расположенного где-то на юго-западе. Была, пусть небольшая, но надежда набрести на охотничье зимовье или на кочевье оленеводов.

В эту же ночь ему приснился сон: его Любаша ежившись как бы предчувствуя недоброе с тоской смотрела на него. Вот она сжалась, маленькая, угловатая, обхватив себя за плечи длинными тонкими пальцами, и позвала тихим голосом — Саша, Саша. Он вздрогнул и проснулся.

А утром он пошел.

Шел и оглядывался. Вскоре в густом морозе и белизне снегов потонул сзади черным пятнышком на половину разобранный дом, обступил, обложил со всех сторон Петровича белый лес. Чем дальше от базы, тем сильнее стынет дыхание у лица. На сотни верст ни жилья — все тайга, неподвижная, траурная. И под траурно отягченными махрово-белыми ветвями неподвижно-бледная синева.

Через четыре часа ходу Петрович поднял голову, — те же отчаянно-белые лиственницы, то же бледное холодное небо, точно первозданный холод безжизненно разлился по земле, все застыло. И почувствовал вдруг Петрович, как это безжизненно-холодное одиночество, вливающееся в его сердце. Почувствовал, как стынет в нем надежда дойти до человеческого жилья, как подступает отчаянье. Он еще шел дальше, втянув голову в плечи, и все тот же первозданный холод все тоже немое молчание было вокруг.

Наконец он остановился. «Хоть бы звук!... Хоть бы тонкий живой писк полевки… хоть бы веточка сломалась» — подумал он, но вокруг была морозная пустыня, казалось, само недвижимое время застыло.

И вдруг из этого мертвого молчания, из этого мертвого холода, робко выросла в нем жажда живого. Петрович прислушался к ней, к этой затаившейся теплеющей где-то жизни и понял — идти дальше нельзя, только оставленная им баня может спасти его в этой стране холода мрака и тишины. Он вздохнул, повернул назад и тут же услышал: «кле-кле-кле», вскинул голову, вгляделся. Малиновая птаха с темными крыльями и хвостом прыгала по ветке. А ее «кле-кле-кле» показалось Татаринову самой мелодичной и нежной песней на земле.

Еще два месяца он жил в этом лесу, дышал этим воздухом и даже думал этим лесом. Вокруг все это время стоял тот глубокий и задумчивый покой, который способен врачевать истерзанные души одних и сводить с ума других.

В марте появились первые признаки приближающейся весны: яркое солнце днем, а в синем-синем небе, перистые облака. Дни стали длиннее.

И вот однажды, в чаще, за рекой, услышал он прелестно-однозвучную песенку — пересвист разбившихся на пары рябчиков. «Весна» — подумал Петрович и не ошибся.

Дни шли своей чередой. Еще не открывались поляны, но снег, казавшийся всю долгую зиму полновластным хозяином леса, вдруг начал темнеть, усыпанный множеством еловых хвоинок и тонких веточек. В воздухе появился чуть уловимый аромат ольховых сережек. Тайга медленно, но наполнялась голосами птиц, всю долгую зиму неслышных и потому теперь так приятных сердцу Петровича.

Эту весну он ждал с особым нетерпением, каждый день, наблюдая за пробуждающейся жизнью.

Ждал он и людей, но когда однажды, рубя очередное бревно на дрова, услышал над тайгой далекое однотонное гудение, не поверил своим ушам. Петрович заткнул пальцами уши, постоял а, убрав их, отчетливо услышал нарастающий ни с чем не сравнимый звук авиационных двигателей. Сначала он сел на бревно, потом встал, набрал охапку дров и пошел в баню. Плотно притворил за собой дверь и сел на топчан. Петрович боялся, что если вертолет пролетит мимо, он просто сойдет с ума.

«Лучше не видеть» — решил он и принялся доваривать заячью голову — последнюю, оставшеюся у него еду. Он слышал, как вертолет облетал вокруг базы, как он заходил на посадку, хлопая лопастями несущего винта, но все еще боялся поверить и выйти.
Он, тупо уставившись невидящим взглядом в закопченную чашку, кастрюли у него не было, монотонно мешал варево самодельной деревянной ложкой, стоя спиной к дверям.

Начальник партии увидавший через иллюминатор, разломанный почти до основания экспедиционный дом и дым, валивший из трубы над баней, громко выругался.

— Командир говорит, чтоб оружие приготовили, может зеки на вашей базе обосновались, видишь, никто не показывается… попрятались, — услышал он от подсевшего к нему бортмеханика.
— Сделаем, — морщась, ответил начальник и потянулся к зачехленному карабину.

Еще вращались лопасти, когда начальник партии и двое топографов, следом за бортмехаником спрыгнули в осевший весенний снег. Не успели они сделать и по паре шагов в сторону базы, как открылась дверь бани и оттуда покачиваясь, как пьяный, вышел заросший, в рваной одежде человек. Увидев людей, он закрыл лицо руками и привалился спиной к стене своего убежища.

Начальнику партии показалась знакомой фигура этого человека у стены бани, но даже когда тот убрал от лица ладони, он долго не мог поверить, что стоявший перед ним, исхудавший, заросший и поседевший человек есть тот самый, пропавший прошлой осенью в тайге, Татаринов Александр Петрович.

Эпилог.

После этого случая Татаринов еще десять лет успешно работал в экспедиции. Но судьба оказалась коварной — через многие годы Петрович всё-таки утонул во время отпуска в теплом среднеазиатском озере.