Старик, отворачиваясь от сизого дыма, чистил красноперого ленка. Дочистив, разрезал тушку, положил на плоский как стол камень и, поправив ногой дрова, потянулся. Я наблюдал за ним и понимал, что мое мнение об этом совсем сморщенном, усохшем и седом дяде Ване, за несколько часов знакомства изменилось совершенно. Утром, когда дядька попросил меня взять с собой на рыбалку этого незнакомого мне старика, я был уверен, что старик — обуза и тяжелый крест для его родных, а попечение о его старости столь явное ханжество, что близкие стараются его избежать, а добрые люди, такие как мой дядька, и возятся с дедом.

Как же я ошибался!

Когда, утром мы причалили к берегу возле устья небольшой реки, я думал, что дядя Ваня устроится дремать на солнышке. Ан нет, он отыскал в прибрежных кустах длинное сухое удилище, достал из старого выцветшего солдатского сидора банку с червями, снарядил удочку, потом закинул закидушку и принялся ловить рыбу прежде, чем мы с Юрой успели собрать свои спиннинги.

Поинтересовавшись у деда, не страшно ли ему будет оставаться на берегу, услышав в ответ: «да Господь с вами…», мы ушли вверх по притоку и вернулись когда над берегом уже бродили пьянящие, острые запахи вечера. Позже запахи эти исчезнут — холод ночи поглотит их, но пока был тихий прекрасный вечер.

Уставшие мы буквально рухнули возле костра, над которым уже висело наполненное на две трети водой закопченное ведро, а рядом со стариком стоял еще и казанок. Под старым тальником копной зеленел новенький аккуратный шалаш.

Итак, дядя Ваня потянулся, посмотрел на нас, спросил:

— Как рыбалка?
— Как при ловле блох, много движений — мало достижений. — Проворчал Юра.
— Вы сынки отдыхайте, а я ушицы сварю, простенькой, но вкусной.

Юра тут же сел, помотал головой, пробасил:

— Да мы сами, дядь Вань сварим, отдохнем малость и сварганим.
Дед, покачал головой.
— «Сварганим»… Уху готовить нужно, а не варганить. Все у вас молодых по-быстрому, да кое-как, а уха она терпенья требует, настоя.
Юра улыбнулся примирительно и предложил взять у нас хотя бы рыбы, которую до времени мы на куканах опустили в воду.
— Спасибочки, только ту рыбу, что у вас, и я поймал, а вот ершей-то у вас и нет, — подмигнул дед, — да и хатыса, тоже.
— Так и без сопливых можно сварить, — заметил Юра.
— Ну, какая это уха, без ерша-то, так баловство и только, — проворчал старик. — В настоящей ухе два главных продукта: хорошая вода и ерши.
— Так вода на природе, она вся хорошая.
— Э, нет! Вот наша алданская водичка подходит, потому, что прозрачна, словно березовый сок и сладка, будто лесная малина.

«А дедок-то наш поэт» — подумал я.

В это время в ведре забурлила вскипевшая вода, дядя Ваня ловко подхватил его, поставил на специально приготовленное место — песочек между камней, и всыпал в кипяток из казанка изрядную порцию потрошеных, но не чищеных ершей, приговаривая:

— С мелкой рыбы уха сладка.

Потом запустил туда головы осетра, ленка, мелких окуньков и еще какие-то мелкие рыбьи части.

Я отвернулся от костра, закрыл глаза. Как в кино проплывали передо мной картинки пережитого сегодня. Вот я забросил блесну в то место, где стремнина врезается в улово. И только повел — взялся таймень. Не ленок, а таймень! Это я сразу почувствовал, потому, что рывок был резкий, сильный. Ручка катушки выскользнула из пальцев, затрещал тормоз. Я подошел к самой воде, потом забрел по колено вглядываясь в быструю воду будто мог что-то там увидеть. Катушка все раскручивалась, на ней почти не осталось лески. Если таймень не остановиться — все, леска лопнет, он уйдет. Я надавил на кромку катушки пальцем, придерживая ее ход. Палец жгло. Таймень изменил направление, пошел вверх по течению, и леска зазвенела, рассекая воду. Вдруг леска ослабла. Я схватился за ручку катушки быстро начал вращать. И вот снова рывок! Таймень просто-напросто повернул обратно. Когда леска опять натянулась, он свечой взмыл вверх и гулко, тяжелым поленом бухнулся в холодную воду. Вода забурлила, вскипела, закручиваясь в воронку. От напряжения заныли руки. Стиснув зубы, я медленно поворачивал катушку, ругая конструкторов её изобретших, ну разве можно делать такие маленькие ручки? Ругал себя за то, что намотал на катушку тонкую леску рассчитывая ловить только ленков. Больше воли тайменю я не давал. Борьба длилась минут пять и за это время обессилевший таймень подошел к берегу, слабо поводя мощными плавниками. Я зашел в воду, нагнулся, осторожно запустил под рыбину руки, рванулся и вместе с тайменем растянулся на берегу.

Я открыл глаза, прислушался.

Юра хоть и не замполит, но разговорить может кого угодно. Вот уж и о жизни своей ему дядя Ваня рассказывает.

Через какое-то время я вспомнил про уху, сказал:

— Дядя Ваня, давай я хоть картошку для ухи почищу.
Старик замахал на меня руками:
— Что ты, что ты! Какая картошка? В ухе кроме рыбы только луку быть положено, соли, да листа лаврового чуток.

«Лук — от семи недуг, кто сеет лук тот избавиться от мук», подумал я и снова лег. Нужно было ставить палатку, но не хотелось. В какой-то момент я задумался и потерял нить их беседы, а когда опять вернулся к действительности, услышал голос старика:
— Жизнь конечно интересное занятие. Когда мне было восемнадцать, тридцатилетние были для меня пожилыми. А когда мне самому стукнуло тридцать, мне стало казаться, что даже пятидесятилетие не конец жизни. В мае мне исполнилось восемьдесят четыре, а я не замечаю, что состарился. Вот сегодня отрыбачил день и еще ночью посижу с закидушкой, хе-хе-хе.

— Ничего себе! — удивился Юра. — Да вы ровесник нашего века?! Сейчас восемьдесят четвертый, значит с девятисотого года! Да, дядя Ваня, тебе только позавидовать можно. Наверное, еще царя помнишь?
— Царя не встречал, а вот времена те как сейчас помню.
— Да, дядя Ваня! В таком возрасте уже больше отдыхать нужно, а не рыбу ловить.
— Нет, — решительно возразил старик, — нельзя останавливаться, жить надо бодро, организм сам скажет, когда достаточно. И вообще, пока есть рыбалка, я буду жить.
— А что дядя Ваня, и не болит еще совсем ничего?
— Ну, как не болит, болит, конечно. Спина вот, ноги, руки… я же почитай всю жизнь на воде: золото мыл, плоты вязал, бакенщиком служил, рыбачил опять же. И лес попилить пришлось, правда, по собственной воле, а то подумаешь чего.

Я с интересом глядел на старика и почему-то подумал: «Жизнь — большая ценность, она полна всяких больших и малых событий и познаний. Смерть же — конец всяким событиям, что бы там не говорили о потусторонней жизни. По ту сторону — только смерть, и более ничего, а жизнь вот она — на этой стороне, только здесь и больше нигде. Однако и этот старик так думает, поэтому сегодня он все еще на этой стороне, со своими воспоминаниями, болезнями и секретом приготовления вкусной ухи. Похоже, вечное забвение ничуть нашего деда не привлекает. Дед этот, похоже, вовсе не верит в смерть. Интересно в чем секрет его бодрости? В рыбалке? Вон, с какой любовью говорит он о ней с Юркой».

Старик как раз говорил о том, что больше всего на свете любит посидеть с удочкой у реки.

— Дядя Ваня, рыба-то в ведре уже как полчаса кипит, может пора снимать уже? — спросил Юра.
— Пущай себе кипит. Нужно еще чуток подождать, чтоб ерши наши разварились вовсе и лишняя вода выкипела. — При этом старик подбросил в костер несколько веток, спросил, — Проголодался?
— Ну, если честно, есть маленько, — сознался Юра.
— А ты чайком побалуйся с устатку, крепкий чай он завсегда полезен, и до ухи и после, — предложил старик Юре.

Я от чая отказался.

Разговор между тем не прекращался, говорил в основном старик, говорил о рыбалке, о рыбе, о реке.

А мне опять подумалось: «Не врет дед, однако, именно рыбалка приводит в движение его ссохшееся тело. Без рыбалки он бы давным-давно иссяк, остановился. А вот все остальное… Интересно, в самой глубине души у деда этого пробуждаются временами робкие вопросы: что такое бытие? Ради чего люди живут и суетятся в этом мире? Откуда они приходят, рождаясь, и куда уходят, умирая? Или у старых не принято задавать себе такие вопросы? Может спросить, что он об этом думает?».

Но спрашивать я не стал, потому, что старик принялся колдовать над ухой. Он снял ведро с огня, вынул из своего сидора чистую марлю, накрыв ею казанок, слил все содержимое из ведра. Заканчивая процеживать, сказал:

— Щас добавим отдушку и на костерок…
— Что такое отдушка? — заинтересовался Юра.
— Перчик зернышками и луковица — как будто удивился вопросу старик. — И еще листик лавровый, но его положим, когда снимать будем.

Теперь над огнем висел казанок.

— Дядя Ваня, а зимой что делаешь, когда рыбалки нет? Книжки читаешь?
— Так занятие-то всегда найдется. Мне вот рыбаки и сети заказывают, и вязать, и садить. А то бересты натащат, чтоб я им наплавов накрутил…. Читать-то у меня Надежда Захаровна шибко любила. Она же из благородных была, из тех у которых и дома большие были и экипажи собственные. Не знаю, что уж она во мне нашла, но замуж за меня пошла без сожаления. А я уж на нее всю жизнь, как на икону смотрел. А вот как осиротел я окончательно, двенадцать лет тому, так книги в доме больше и не появлялись. Я-то журналы только читаю, всякие, какие, где найду или кто какие принесет. А Надежда Захаровна все толстые книги любила, да.
— Почему, дядь Ваня, сказал «окончательно»?
— Так двое деток — дочки, и до году не дожили. А, на сына в сорок четвертом похоронка пришла. Наденька моя тогда чуть руки на себя не наложила, одна у нас надежа на него была. А вот лишила нас война кровинушки нашей — Сашеньки. Я-то тогда тоже в армии был, только на востоке.
— А ты дядя Ваня не местный значит?
— Ну, как посмотреть.
— Раз жена ваша, как вы выразились «из благородных», значит не из деревни? — не унимался Юра.
— Мы с Наденькой моей на реку эту еще в двадцать четвертом пришли.
— Откуда пришли?
— С Иркутска.
— Там вместе и жили в Иркутске?
— Нет. Познакомились мы в марте двадцать второго в белоповстанческой армии. Наденька сестрой милосердия была, а меня ранило, вот в лазарете мы и познакомились. В марте красные заняли станцию Муравьево-Амурскую, где был лазарет тогда. Не расстреляли лишь потому, что разобрать не могли, кто офицер, а кто просто так, все в исподнем были. В общем, снял я погоны, а Наденька белую косынку с красным крестом. Оттуда мы вернулись в Иркутск, на родину, где очень скоро почувствовали, что участие наше в белом движении нам не простят. Ее родители уехали неизвестно куда, мой отец погиб осенью двадцатого, когда из-за закрытия всех мельниц и кустарных кожевенных заводов, местными властями, по всей Иркутской губернии вспыхнули восстания. В общем, в июле двадцать четвертого решили мы уехать туда, где нас и искать не будут — на север. Доехали кое-как до станции Невер и оттуда по растоптанной тропе, дороги как таковой еще и не было, с обозом таких же, как мы беженцев и крестьян, пешком пошли прямо на север. А вокруг горы, а над головой комары. Шестьсот верст прошли по тайге пока на двадцатый день не добрели до Алдана. К тому времени там уже прииск был открыт, потому мы решили не идти дальше, а остаться там. Вырыл землянку, устроились кое-как, и стал я старателем. Сначала гребельщиком, знаешь кто это такой?
— Нет, дядя Ваня, не знаю.
— А это ворошитель песка в желобе бутары, помогающий воде размачивать комья и обмывать золотую налепку с камней. Что там, Юра, творилось в эти годы не пересказать, только кладбище росло быстрее, чем поселок. В двадцать пятом был создан трест Алданзолото. От Невера начали строить колесную дорогу, по которой вскоре, не поверишь, пошли караваны двугорбых верблюдов.
В том же году сын у нас родился. Через год в Незаметном уже и банк появился, и почта, и телеграф. Надежда Захаровна на том телеграфе стала работать, а я как знакомый с механикой был взят на монтаж первой паровой драги, которую еще до революции где-то за границей построили. Осенью двадцать шестого мы эту драгу запустили, а осенью двадцать седьмого запустили вторую паровую драгу. У нас к тому времени уже и домик свой в поселке был, ну не домик, избушка, но своя.

Присев, дядя Ваня уставился туда, где спряталось за горизонтом солнце, и чернел приметный остров. Задумавшись, он, похоже, вспоминал те давние годы, когда вдоль этих берегов еще не сновали взад-вперед быстроходные суда, а его, молодого, ждала дома любимая жена и сын.

В казанке забурлило. Старик встрепенулся, под нависшими бровями сверкнули молодым блеском лукавые глаза, улыбка чуть тронула обветренные губы и тут же погасла, как искра на ветру.

Я смотрел, как он опускает в казанок крупные куски сначала осетра, потом ленка и подумал:
«Интересный старик. Нет у него родных и близких, избушка, в которой он живет наверняка давно обветшала. Его, как любого старика, терзают разные хвори но, несмотря на это, беспокойства он никому не причиняет и похоже никогда никому не был в тягость. А обилие морщин говорит, скорее не о немощи, а о том, что за плечами старика лежала нелегкая жизнь».

Юру рассказ деда явно заинтересовал.

— Дядя Ваня, а сюда-то как попали, Алдан-то эвон где?
— В сороковом на реке Юдоме появился Югоренок, как перевалочная база для приисков. Построили там техсклад, склады торгового отделения и локомобильную электростанцию, которая работала на дровах. Вот на нее я и был направлен работать, не зря же у меня фамилия Котельников, хе-хе-хе. А дров кушала станция эта немеряно, до тридцати тысяч кубов заготавливали для нее дров-то. Представляешь, сколько нужно было саней и лошадей, чтоб такие объемы дров привозить. В Югоренке Надежда Захаровна заведовала избой-читальней, и медпункт там даже был. На войну нас оттуда и позабирали, только Сашеньку на запад, а меня на восток, вот такая несправедливость случилась.

— А в тридцатые, дядь Ваня, репрессии у вас были?
— Нет, Юра, не было. Народу и так не хватало, да и зачем тут хватать кого-то, если и так ссылка. Вот в сорок девятом к нам этапировали «бандеровцев», как тогда называли всех вывезенных с Украины. Расселяли их и в Югоренке целыми семьями. Спрашивал я их, «за что сослали?». «В колхозе не хотели работать», — отвечали они. Знаю, что начальство местное в те годы пострадало, старые большевики, вроде Аммосова, ну как говорится — за что боролись на то и напоролись, прости, Господи, меня грешного.
— Ты что, дядя Ваня, в Бога веришь?
— Верю
— И раньше верил?
— С малолетства верую, восемьдесят четыре годика прожил, а… не изменил вере, ему. И до меня он был и... без меня будет. Для верующих. Есть Бог или нет, а он у меня один. А вот вы молодые и сами не знаете, кому молиться. Сегодня один, завтра другой, счет потеряли.
— Вы это о ком?
— Ясно о ком, о тех, чьи портреты вы носите на праздниках.
— А-а-а…. эти не Боги, это так…
— А раз «так», то, что вы их таскаете?

А я подумал: «Да, глупо бы я выглядел, если бы полез к нему со своим дурацким вопросом — что такое бытие? — Я даже плечами передернул от досады. — Какая все это ерунда. Что я хотел от него услышать? То, что прочитал когда-то сам — «есть сущее и есть существование этого сущего, которое и называют бытием»?

Из-за мыска медленно, борясь с течением, вышла лодка и стала приближаться к нашему берегу. Острый нос вспарывал холодную воду, и две толстые стружки взлетали до кромок бортов, скручиваясь, рассыпались в брызги, падали обратно в реку.

— Дядька твой, — глядя на меня, сказал старик.

Дядька выключил мотор метрах в трех от берега, лодка ткнулась носом в гальку. Вслед за ней накатилась на корму, затем на берег волна, зашипела, запенилась.

— Чаевничаете, рыболовы? О своих самолетах деду рассказываете или он вам про старину заливает? — громко заговорил дядька. Лицо его с глубокими складками вокруг губ, вырубленное солнцем и ветром, было не молодым и не старым, но морщинистая шея выдавала возраст: дядька только вышел на пенсию.

— Ты же, Володька, не собирался сегодня приезжать, говорил на огороде дел полно, — подмигнул ему дядя Ваня.
— Как же! Усидишь на огороде, если такая компания на берегу собралась.
— Ну и хорошо, как раз и ушица подходит. Вовремя ты.

Говоря это старик и всыпал из большой эмалированной кружки в казанок что-то полужидкое и разноцветное.

Юра вопросительно посмотрел на дядю Ваню.

— Икра, и потрошки рыбьи, — пояснил тот, — чтоб уха прозрачней стала и вкус, опять же приятнее.

Я не заметил, когда старик солил уху, хотел спросить, но тут дядька спросил Юру:

— Чего поймали?
— Два тайменя, один с воз другой помене., — отшутился Юра.
— Что совсем не поклевывает? — удивился дядька.
— Поклевывает, да выплевывает, — опять сострил Юра.

Старик Юриным шуткам рассмеялся. Морщины задрожали у него на лбу, на висках, на щеках и разбежались в разные стороны. Он даже как бы помолодел.

Дядька повернулся ко мне.

— Так что, племяш?
— За весь день трех ленков взяли и таймешка килограмм на восемь, — ответил я.
— Ну и не горюйте, я три сетëшки бросил за мысом, так что без рыбы не останетесь.
— Нам дядь Володя не рыба нужна, нам клев нужен, — пояснил Юра. — А еще воздухом подышать, на птичек посмотреть.
— Так кидай свой аэропорт и подавайся к нам в деревню. Рыбачить будем на пару, охотиться.
— Не могу. Мне моя работа нравится, — сказал Юра.

Старик снял казанок с огня, накрыл крышкой и поставил рядом с костром.

— Может водочки в ушицу плеснуть? — Спросил Юра.
— Может — надвое ворожит…. Зачем юшку портить? Лучше пей водку под уху, или ешь уху под водку.
— Так многие добавляют водку, — не унимался Юра
— Так и пущай добавляют, если нравиться, а ты сейчас попробуешь иначе.

Говоря это, старик снял крышку с казанка. Божественный аромат ухи разливался над берегом. Я почувствовал избыток слюны во рту.

— Скоро уха подойдет, — сказал старик и снова накрыл казанок крышкой и повернул его другим боком к костру.
— Что, сама подойдет? — насмешливо, спросил Юра.
— Это говорят так. Уха не варится, она подходит, — невозмутимо ответил старик.

Через некоторое время мы торжественно сели вокруг казанка. Дядька мой, среднем пальцем руки побрызгал вокруг себя ухой — жертва самому Байанаю. Потом только взялся за ложку.

Огненная уха обжигала язык, на лбу и верхней губе у меня выступили капельки пота, и я подумал, что от неторопливой молчаливой трапезы тоже можно получить радость.

Нет, это была не обычная уха. Это было что-то другое. Я не мог понять что. Я как бы чувствовал присутствие еще кого-то, невидимого, доброго, ласкового. Мне было очень хорошо. С таким аппетитом я не ел никогда в своей жизни. Дядя Ваня, как бы поняв мое состояние, спросил:

— Ну, как?
— Божественно, — только и смог вымолвить я.
— Дядь Вань, а давай по сто грамм, а? — предложил Юра.
— Дядя Ваня уху водкой не портит, — сказал мой дядька. — Вот тебе Юра сейчас хорошо?
— Очень.
— Это потому, что ты при помощи ухи этой вошел в контакт со всем, что сейчас видишь. Природа она сейчас и внутри и снаружи тебя. Она тебя балует — качает и поет тебе песенку. А водка... Она испортит все.
— Так, все ушицу едят с водкой, — возразил Юра.
— Не все. Мы же с дядей Ваней не пьем. А ты, если хочешь испортить уху и себе настроение, можешь выпить, и скоро почувствуешь это.
— Ладно, не буду. Попробую почувствовать себя детём природы, — улыбнулся Юра.

Запах разносился, наверное, на всю округу. Удивительно, почему не сбежались звери на такой аромат ухи.

Я съел два больших куска рыбы, хотел было потянулся еще за одним, но передумал.

— Ешь, племяш, ешь, — поощрил дядька. — Едой силу не вымотаешь!
— Все, наелся, — решительно отодвинулся я от казанка и осторожно покосился на спиннинг. Юра тоже отодвинулся, поблагодарив дядю Ваню за уху. Я ждал пока мой дядька и старик дохлебают казанок. Что дохлебают, я почему-то был уверен. Почему? Да потому, что эти двое повидали жизнь и знали цену не только последнему патрону в тайге, но и последнему куску. А еще я знал, что после ухи, разольет кто-нибудь из них по эмалированным кружкам крепчайший цейлонский чай. И только после того, как они, не спеша, его выпьют, снова можно будет идти со спиннингом вдоль берега или просто тихо сидеть у костра.

Там, где закатилось солнце, небо было чуть светлее, чем на противоположенной стороне, где ночь уже затеплила яркие звезды. Стало прохладно. Мы подсели поближе к костру.

Приятно сидеть у костра. Насытившись, мы наслаждались чаем и теплом.

Не боясь костра, ныряли к огню летучие мыши — ловили мелкую ночную живность, привороженную древними чарами огня.

— Слышишь, как пищат? — спросил я Юру.
— Кто?
— Летучие эти….
— Смеешься ты, что ли? У них же ультразвук, с сорока пяти килогерц начинается. А предел человеческого слуха — чуть за двадцать.
— Это я и без тебя знаю, а мышей все равно слышу.

После моих слов все притихли, прислушались. Но слышно было только потрескивание алых угольков в костре. Огонь горел ровно, языки пламени разворачивались лепестками таежного жарка. Рядом бормотали что-то невнятное воды Алдана, будто рассказывали забытые, непонятные нынче сказки древних народов когда-то тут обитавших.

С неба сорвалась, прочертила огненный след и угасла звездочка. В детстве я слышал: звездочки падают, когда кто-то умер. Родился человек — зажигается его звезда и горит, пока он топчет землю.

Я посмотрел на дядю Ваню, и тут же подумалось: «Где его звездочка? А где моя?».