Тишина. Такая тишина бывает только в долинах гор. На небе, между редкими облаками мерцают светлячки звезд. Одни звезды подмигивают засыпающей неподалеку деревне, другие холодно взирают на двух мужчин, сидящих в беседке на берегу Бии. Старший, совершенно седой, задумчиво смотрит на догорающие в мангале угли, другой лет двадцати пяти с восторженно-романтическим выражением лица чистит резиновым ластиком блесну.

Над грубым, старым, деревянным столом, сотни раз впитавшим в себя запахи стандартных российских закусок и алкоголя, зажглась тусклая лампочка. Это хозяин турбазы нажал кнопку выключателя за стеной. Из темноты проступили очертания беседки, собранной местным егерем из старых кривых жердей и коряг. Вместо стен — старая рыболовная сеть, на которой в беспорядке висят старые же, ржавые блесна.

— Анатольевич, а ты давно рыбачишь? — не поднимая глаз от блесны, спросил молодой.
— Наверно давно, с тех пор, как начал что-то запоминать.
— Расскажи что-нибудь.
— Рассказать? А что именно ты хочешь услышать?
— Ну, не знаю. С чего-то все началось ведь.
— Да уж, всему есть начало…

Анатольевич неспешно открутил изящную пробочку на фляжке и сделал маленький глоток. Сергей посмотрел на него и спросил:

— Ну, как первую рыбу поймал, помнишь?

Анатольевич немного помолчал и ответил:

— Помню, конечно. В начале лета это было. Ты ледоход на большой реке когда-нибудь видел?
— Как-то не приходилось.
— Много потерял. Более захватывающей картины придумать трудно. Треск, грохот, гул. Все движется — мощное, белое, серое, мокрое. В общем, завораживает.

Так вот. Каждую весну, когда начинался ледоход, все население нашего маленького поселка собиралось на высоком берегу Алдана и наблюдало за ним. На проплывающих льдинах можно было увидеть зверей, небольшие постройки, бочки, конные сани и другие предметы, неизвестно, как и зачем там оказавшиеся. Представляешь, льдины сталкиваются, встают на дыбы, лопаются со страшным грохотом и вползают на берег, толкая перед собой гальку и песок. Мощь поразительная. Но продолжается так недолго. Несколько часов, и льдины свободно плывут вдоль берегов, а через день-другой они уже редкими белыми островами светятся в сумерках на почти черной воде. Вот так начиналось лето!

— А про рыбалку? — поднял голову Сергей.

Анатольевич усмехнулся, глядя в темноту.

— Мне шел тогда седьмой год, нашей ватаге разрешали ходить на реку. Лед только прошел, а на берегу уже сидели первые рыбаки с длинными березовыми удилищами. Дым от их костров не давал нам покоя, как магнитом притягивал к берегу. С тех пор, Серега, запах весеннего костра пробуждает во мне непреодолимое желание куда-нибудь ехать. И что интересно, даже через полвека оно не исчезло.
— Мне тоже нравится запах костра, — сказал Сергей.
— Так вот. В один из таких дней, выпросив у какого-то доброго приезжего мужика кусок лески, уговорили мы с другом Юркой своих отцов сделать нам по удочке. Нужно сказать, что отцы постарались. Подозреваю, что никто из них не хотел ударить в грязь лицом, поэтому снасти нам сделали превосходные.

Мое удилище, очень легкое и гладкое, было сделано из сухой талины. Поплавок — пробка, через которую просунута леска и вставлена тоненькая березовая палочка. Изменить глубину можно было, просто вынув палочку, тогда пробка свободно скользила по леске. Крючок был не очень маленький, и на него легко было насаживать червяков. Вместо грузила — красивая никелированная гайка, найденная мной на стоянке самолетов. Я держал в руках эту удочку и был счастлив.
Вечерком шумной, веселой компанией мы бежали (шагом я в детстве вовсе не ходил) на берег. Отпускать-то нас отпускали, но и про надзор не забывали. В этот раз рядом с нами занимался ремонтом деревянной лодки дядя Ким — Юркин папа.

Анатольевич пересел поближе к мангалу и продолжил:

— А какие моторные лодки тогда были! Песня! Вот представь: деревянный корпус, в центре литой чугунный мотор под названием Л-3 с громадным маховиком с одной стороны и ручкой — «кривым стартером», с другой. Вверх над всем этим поднималась кривая выхлопная труба, обмотанная асбестовой веревкой, а из борта торчала трубка, из которой во время движения текла вода, охлаждавшая это чудо техники. А какой звук! Тук-тук-тук — спокойно, не спеша. Не то, что теперь — все на высоких оборотах и все равно никто никуда не успевает.
— Ты лучше про рыбалку, Анатольевич, — перебил Сергей.
— Так я про нее и рассказываю. Устроившись рядом с этой лодкой, мы наживили червяков, забросили. А течение на Алдане быстрое. Несколько секунд, и поплавок сносит к берегу. Приходится закидывать снова и снова. Вдруг мой поплавок дернулся и подпрыгнул, как мячик, часто-часто заплясал на воде и поплыл от берега. Дядя Ким крикнул «Тяни!», оказывается, он краем глаза видел, что мы там рыбачили. Резко поднимаю удилище, и через мою голову летит на берег первая пойманная мной рыба. Ерш! Удилище бросил, бегу, укололся, бросил, снова поднял. Стою, разглядываю. Ерш растопырил жабры, колючки все выставил — злой такой. Бока и перепонка на колючках в темных точках, глаза прозрачные, словом, симпатяга. Снял его с крючка, зачерпнул в первую попавшуюся жестяную банку воды и туда его пустил.

Первого этого ерша я не съел, поджарив на прутике над костром, и не отпустил в реку, наколов ему на колючки уголек с остывшего костра, как потом часто делал в надежде, что этот бедолага других ершей отгонит от приманки. Я принес его домой как добычу. Не знаю, куда он потом делся, но утром следующего дня в банке его не оказалось. Может, его бабушка курам отдала. Вот с того дня, Серега, я не знаю более интересного занятия, чем рыбалка.

— Все, наверное, с ершей начинали, — не поднимая глаз с блесны, сказал Сергей.
— И у нас в детстве компания шумная была. Бедокурили… Драли нас.
— Что верно, то верно. Одну такую разборку я до сих пор помню.
— Какую это? — Сергей отложил блесну.
— Да вспомнилась одна шкода, нами учиненная, — улыбнулся Анатольевич.
— Расскажи.

К беседке подошел коренастый мужик в камуфляже. Молча, поставил на стол бутылки с пивом, подбросил в догорающий мангал три небольших полена и уселся напротив Сергея.

— Пивка не желаете?
— Спасибо, Михалыч, я пиво не пью, — ответил Сергей.
— А я, — показал фляжку Анатольевич, — предпочитаю это.

Анатольевич пересел на другую чурку, подальше от дыма.

— Так что нашкодили-то? — снова спросил Сергей.
— Ах да. В тот день взрослые всех семи семей, живших в нашем аэропорте, собрались у нас дома отметить свой светлый праздник — День воздушного флота. На общий стол каждый принес с собой выпить и закусить, тогда это называлось «складчина». Как сейчас помню все, что стояло на этом праздничном столе. В разнокалиберных, разноцветных тарелках и мисках: квашеная капуста и отварной картофель, жаренная и соленая рыба, огурцы и разная зелень с огородов. Пирожки и булочки были разной формы, цвета и размера, потому что каждая хозяйка пекла или жарила их по своему, особому рецепту. Хлеб пекла моя бабушка Надя. Караваи были круглые и необычайно вкусные, особенно, когда толстый ломоть намазывался домашним сливочным маслом. Водки или вина на праздничном столе я тогда не видел. Зато стоял большой, толстый графин, наполненный мутной жидкостью. Это уж я потом понял, что это была брага. Пили ее из граненых стеклянных стаканчиков и мужчины, и женщины.
— Анатольевич, ты про еду завязывай, а то аж слюни потекли, — перебил Сергей.
— Так вот. Как только взрослые сели за стол, мы всей своей беспокойной кампанией улизнули на берег. Удочек почему-то не взяли, значит, в тот день нас интересовало что-то другое. Не помню что, но вокруг аэродрома для такой шпаны, как мы, всегда находилось занятие. Взрослые нас слишком не опекали, потому что детей было много, за всеми не уследишь. Жили не богато, но детей рожать не боялись. Наверное, работал какой-то глобальный инстинкт пополнения потерь, понесенных в войне.

Нужно сказать, что и воспитывали нас не регулярно. Но это и понятно. То поколение воспитывалось на ценностях так называемого дворового коллективизма. Наши дворы, Серега, — один из символов той эпохи. Из-за того, что родители постоянно на работе, а места для игр в коммуналках и бараках просто не было, в то время сложилась особая детская субкультура, в которой действовали свои неписанные законы.

Вот бежим мы по берегу вдоль склада ГСМ и в районе гидроспуска натыкаемся на закидушку. Стоит она одна единственная на всем берегу. Рядом никого. Мотовило придавлено большим камнем, тальниковый прут воткнут в берег, а с него леска в воду уходит. Потоптались, огляделись — никого. Ни баночки с червями, ни следов свежих. Каждый, естественно, подержался за леску, проверяя, клюет или нет, но определить таким способом наличие рыбы на том конце лески не удалось. Тут кто-то предложил ее проверить и снова забросить. Минут пять сомневались, не глядя друг другу в глаза и топчась на одном месте, но все же решили проверить.

До сих пор удивляюсь, почему мы это сделали. Врать взрослым было бессмысленно, все равно узнают. А уж взять без спроса чужое было просто самым страшным грехом. Поэтому в нашем маленьком поселке даже замков на дверях не вешали. Мы и не собирались рыбу красть, просто хотели проверить и забросить обратно. Если она там вообще была, рыба-то.

Это сейчас понятно, что тогда, с одной стороны, молодые родители, а с другой, бабушки вкладывали в наши пустые, белобрысые головы одновременно традиции русской крестьянской и современной культуры, религиозность и советскую атеистичность, индивидуализм и коллективизм. Вот все это в нас и бродило, превращаясь в характеры и толкая на диаметрально противоположные поступки. Короче, вытащили мы ее, а там пусто. Закидушка была сделана под взрослого. Грузило тяжелое — свинцовая «ложка», два крючка на поводках. Как забросить, не знаем. А главное, кто возьмется забросить — все ростом от горшка два вершка. Оставлять на берегу тоже боимся. Узнают, накажут.

Я ростом был повыше остальных, поэтому решил попробовать. Как не возьмусь, все неудобно. Наконец, решил взять в руку грузило и бросить его как обычно бросал гальку. Леску предусмотрительно в сторону положил, чтобы за ногу не зацепилась. Размахнулся посильнее и бросил…
Орал я очень громко. Приятели смотрели на меня с круглыми от ужаса глазами, от чего мне делалось еще страшнее.

В общем, при броске ближний от грузила крючок вонзился мне в ладонь чуть ниже большого пальца. Крови было мало, да и не сильно больно, но страшно было, это точно. Я сорвался с места и побежал. Когда меня рвануло назад натянутой леской, стало по-настоящему больно. А рвануло оттого, что зажатое камнями мотовило не дало леске свободно потащиться за мной по берегу. Боль пронзила руку, как током, крючок засел еще глубже, а я упал. Напуганные друзья перебили камнем леску почему-то у мотовила, а не возле крючка. Я встал и побежал домой. Грузило догадался взять в другую руку, но не додумался взять леску ниже поводка. В результате всю дорогу леска, волочась по земле, за что-нибудь цеплялась, доставляя мне жуткую боль. Я бежал и ревел.

Дома отец, не реагируя на просьбы матери и гостей, зажал мою ручонку в своей ладони и откусил кончик крючка с узлом пассатижами. Не обращая внимания на мой отчаянный вой, продернул крючок сквозь мякоть ладони. После этой «операции» за меня взялись мама с бабушкой и все женское население поселка. Рану обмазали зеленкой, приложили какие-то листочки и завязали белой тряпицей. В это время на крыльце мужское население поселка проводило следствие по факту нашего разбойничьего набега на чужую собственность. В результате был вынесен приговор — выпороть всех. Расправа была быстрой и короткой. Меня, естественно, тоже не забыли. Не помогла ни травма, ни заступничество бабушки.

С тех пор я не прикасаюсь к чужим снастям даже с целью разглядеть их получше. Вот такая была наука.

— Да, раньше «Не убий», «Не укради» вкладывалось в детские мозги и в семье, и в школе. Сейчас в школе, увы, ни Закона Божьего, ни переписанного с него Кодекса строителя коммунизма. Родители вкалывают, им некогда, а бабушки и дедушки не доживают. Вот и растут ребятишки отморозками, прости Господи, — проворчал Михалыч.

Помолчали.

— Пойдемте ужинать. Вон Семеновна на стол собрала, — предложил Михалыч.

На территорию турбазы въезжала еще одна машина.