С тайгой наедине

Мы все всегда удивляемся и восхищаемся людьми, совершившими смелые и отчаянные поступки: «Ах, какой он молодец, покорил Эверест!» или: «Слышал? Мужик на воздушном шаре вокруг земли облетел!». Такие возгласы я слышал с юности и часто думал, смогу ли я сделать что-то такое, что многим другим будет не под силу. Читая тогда роман Даниеля Дефо «Робинзон Крузо», я ставил себя на место этого несчастного матроса и думал, что не смог бы прожить в одиночестве и года.

Но время шло. Я взрослел. Мир вокруг менялся. И однажды…

Глава 1

«Если ты проснулся и у тебя ничего не болит, значит, ты умер», — подумал я, опуская ноги с дивана на пушистый ковер. В горле першило, в ушах шумело. Настроение отвратительное. Красный столбик термометра, вынутого из подмышки, замер на отметке 38,5. Значит, живой. Но живу, глядя по вечерам в телевизор или читая книги, чьей-то чужой жизнью, а на работе — чужими желаниями, потому что все решает тот, кто покупает, а не тот, кто продает.

— Это раньше я работал, а сейчас зарабатываю, — ворчал я, натягивая старые синие тренировочные штаны сорок восьмого размера с белыми лампасами по бокам.

Я обвел взглядом квартиру, и настроение испортилось окончательно. Интересно, почему я раньше не замечал всей этой базарщины. Я же сам придумывал и дизайн, и обстановку, а получилось черт-те что.

Чайник издал противный шипящий звук и автоматически отключился.

Кто тебе не дает жить так, как ты хочешь? Брось все и сделай что-нибудь безумное! Безумное?... Безумное. Да безумной была вся моя жизнь, потому что безумно было тратить время на сон, на работу, на еду, наконец, когда так мало отведено времени на саму жизнь. Ну, загнул. А что такое «сама жизнь»? Как не крути, а жизнь — это и есть работа, сон, еда, семья. Мрачно-то как все. Нет, ну есть же в жизни и светлые моменты. Любовь там, например, я не знаю, хобби!
На дверце холодильника висела записка: «Разогрей котлеты, салат в красном контейнере».

Шум в ушах усилился.

Любовь! Когда это было и было ли вообще?

Чай с лимоном обжигал губы, но я делал глоток за глотком, мечтая лишь об одном — скорее избавиться от простуды.

А может рискнуть, встряхнуть себя?

Бесцельно обводя взглядом комнату, я задержался на красочном переплете «Робинзона Крузо».

Ну, скажем, прожить бы год в каком-нибудь медвежьем углу. В тайге, например. Одному, без электричества, как этот матрос.

Я подошел к окну. За ним на всех частотах ревел огромный город, шум его проникал даже через двухкамерный стеклопакет. Мегаполис, как большое серое чудовище, лежавшее на сотнях квадратных километров, шевелился толпами людей и потоками машин, дышал испарениями канализационных люков, дымом заводов и выхлопами автомобилей.

Пришедшая раз мысль не давала покоя. В тайне от жены я даже составил список необходимых вещей для задуманной экспедиции. В марте, окончательно одурев от безделья на работе, я понял, что сбегу в тайгу чего бы мне это не стоило. Только вот куда именно. И тут помог случай. В руки попалась книжка Григория Федосеева «Смерть меня подождет», и я вдруг вспомнил речку Маю и понял, что это как раз то, что мне нужно.

Через друзей и знакомых начал искать контакты для организации вертолетной заброски на один из приглянувшихся мне притоков Маи, петлявшей между высоких гор, поросших вековой тайгой. Судя по карте, ближе, чем за двести километров от выбранного мной места, человеческого жилья не было, что делало эксперимент совсем уж чистым. Через месяц я имел четкий план и договоренность с одним из руководителей базы авиационной охраны лесов от пожаров, которого все звали Петровичем, о времени заброски.

Свой небольшой бизнес я оставил молодому заместителю, объявив коллективу, что уезжаю в Англию на годичную учебу.

Оставалось провести последние, самые тяжелые переговоры — с женой. Однако, на удивление, они прошли с минимальными последствиями для нашего взаимного психического состояния. Надо сказать, что жена моя, прожив со мной к тому времени двадцать пять лет, давно усвоила, что спорить со мной бесполезно. Поэтому, поворчав для виду, она, в конце концов, согласилась.

И вот пятого августа одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года я сошел с теплохода в конечной точке его маршрута и уже через два часа снял комнатку на окраине районного центра. В тот же день я позвонил Петровичу и сообщил ему, где остановился. На следующий день я начал переносить под навес во дворе хозяйского дома свой скарб, привезенный с пристани. На окраине поселка нашел столярную мастерскую, где заказал маленькие оконный и дверной блоки, а также двадцать строганных двухметровых досок. В одном гараже удалось купить для бензопилы столитровую бочку бензина и десятилитровую канистру автола.

Сколько нужно было ждать попутного вертолета, я не знал. Все зависело от лесных пожаров. С Петровичем мы договорились, что если в течение пятнадцати дней такая возможность не появится, я начну искать другой вариант заброски.

На четвертый день после моего приезда под навесом лежала уже целая куча необходимых для зимовки вещей, но я все покупал и покупал попадавшиеся мне на глаза продукты, инструменты, инвентарь. Я никак не мог решить, какое жилье построить. Выкопать землянку, конечно, легче, чем срубить избушку, но под землю раньше срока забираться не хотелось.

Вечером пятого дня к дому подкатил старенький уазик, из которого вышел коренастый мужичок в летной кожаной куртке.

— Могу ли я видеть товарища Ситникова, — приятным баритоном спросил он, глядя на меня, заколачивающего очередной ящик с провизией.
— Это я. А вы, вероятно, Петрович?
— Так точно, он самый, — и он привычным движением погладил свои седеющие усы.
— А меня зовут Анатольевич, — протянув руку, представился я.
— Я смотрю, у вас все готово, — оглядывая мой «багаж», спросил Петрович.
— Да, готов хоть сейчас грузиться.
— Сейчас не нужно, а вот завтра к десяти часам за вами приедет ГАЗ-66 с парой мужичков.
— Тогда давайте сразу рассчитаемся за услугу.
— Рассчитываться будем завтра. Я лечу с вами, поэтому времени для этого у нас будет достаточно. А сейчас запишите мне ваши паспортные данные для списка пассажиров. Да, сколько будет весить ваш груз?
— Ну, не больше тонны.
— Ладушки. Поеду я, а то моя половина баню затеяла топить, а дрова колоть не любит.

Петрович еще раз оценивающе взглянул на кучу моего бутара, потом на меня и вышел со двора.

Приготовленный хозяйкой ужин я съел, даже не почувствовав вкуса. Рассчитавшись за постой, лег в кровать, но сон не шел. В голову приходили разные мысли. Все же еще можно было отменить. Там будет не просто тяжело, а очень тяжело и опасно. А у меня даже аппендикс на месте. Представляю, что будет, если, не дай Бог... А ногу сломаю, например, или медведь заломает? Но… как я могу теперь отказаться.

Чем дольше я думал об этом, тем больше убеждался, что не могу пойти на попятную, не могу вернуться домой. Жена бы, конечно, обрадовалась. Но как бы потом, спустя некоторое время, стала думать обо мне. Нет, надо ехать.

С высоты птичьего полета тайга казалась редкой, расстояние между озерами и реками незначительным, но это впечатление обманчиво. Попадая под кроны деревьев, в окружении бурных рек и топких болот, понимаешь всю бесконечность дикого таежного царства.

За два часа преодолев почти пятьсот километров над заповедной тайгой, я выбрал подходящий, на первый взгляд, пятачок земли, по всем понятиям пригодный для жизни. Сделав еще один контрольный круг, вертолет осторожно опустился в «колодец» между высоченными елями и за считанные минуты весь мой скарб был выброшен на поляну.

— Петрович, сообщи в МЧС мои координаты. Скажи, мол, нашли мужика в тайге, но он уезжать не захотел, что продукты у него есть. А я тебя буду ждать в августе следующего года, так же с пятого по пятнадцатое, а потом сам начну выбираться. Если раньше августа выйду, сообщу обязательно. Ну, прощай и спасибо тебе! — прокричал я.
— Если выходить будешь, плыви вниз по реке. Через восемьдесят километров она уже судоходная для моторных лодок, можно встретить кого. А еще через сто сорок верст поселок будет небольшой, там люди пока живут. Они помогут, если что, — прокричал в ответ Петрович.

Он крепко пожал мою руку, и дверь в вертолет с шумом задвинулась, отделив меня от мира людей на несколько долгих месяцев.

Странно, но тоска из души улетела вместе с удалившимся шумом вертолетных двигателей.

Глава 2

Я поднялся с мешков, на которых лежал во время взлета вертолета и огляделся. Вокруг, сколько доставал взгляд, зеленела тайга. Казалось, она не имела ни конца, ни края. В основном тайга была хвойная — из елей и лиственниц. Полянки с невысокой травой и немногочисленными поздними цветами, с порослью низких и высоких кустарников сменялись болтами и озерами, по берегам заросшими буйной растительностью. Я стоял на краю невысокого утеса, под которым река образовала тихий плес, начинавшийся и заканчивавшийся порогами. Верхний порог шумел метрах в трехстах справа, а нижний всего в пятидесяти слева. С горушек, по распадкам, стекали ручьи, впадая в реку. Правый берег был высокий и скалистый, а левый — низкий и болотистый, он представлял всхолмленную равнину, уходившую далеко во все стороны.

Осенний ветерок уже давно пытался разогнать серые тучи, висевшие, как черное крыло громадной птицы, по всему небосводу. Ему удалось разорвать их на тысячи клочков, которые теперь стремительно уносились далеко на северо-восток. Небо все больше и больше прояснялось, давая свободу бледной синеве.
Я отошел от края площадки. Успею еще насмотреться. Сейчас нужно поставить палатку, перетаскать под деревья весь скарб и укрыть его на первое время от дождя и грызунов.

С непривычки работа показалась тяжелой. Я с трудом перетащил мешок муки, который затем надо было еще поднять в будущий лабаз. Вот бы где пригодилась сила и рост, какими родители наградили моих младших братьев, но, увы, не меня. Я был таким, каким был: ростом сто семьдесят три и семьдесят весом.

Закончив с устройством временного склада, я распаковал ящик с оружием, собрал свое любимое ружье с несоответствующим калибру названием «Север», набил патронами двадцатого калибра патронташ, калибра 5,6 миллиметра подсумок и повесил все это на суку ближайшего дерева. После короткого отдыха вытащил палатку и довольно легко установил ее. Из самого необходимого оставалось достать топор, лопату, ведро и котелок. Все ящики открывать не было смысла, пока можно обойтись тем, что есть. Кстати о «есть». Вот именно, хотелось есть! Пришлось вспоминать, куда я засунул собранный утром пакет с едой на первый случай. Вспомнил — в темной коробке, куда сложил все последние покупки. Устроившись на ящике, я первым делом налил из своего английского термоса ароматный чай и впился зубами в бутерброд из мягкого хлеба, сыра и колбасы.

— Запоминай, брат, вкус колбаски. Долго ты теперь ее не увидишь, — пробормотал я и подумал, что слишком рано начал разговаривать сам с собой.

Полный нервного напряжения и физического труда день катился к закату. Солнце зашло, и на весь край опустился вечерний сумрак. Высоко над головой, между остатками облаков, горели тысячи звезд, а где-то далеко над потемневшими лесами из глубоких просторов вселенной поднимался серебряный диск луны. Тишина, постепенно наполнявшая все вокруг, нарушалась лишь однообразным гудением комаров.

Я забрался в палатку и долго не мог улечься, ворочаясь с боку на бок. В конце концов, я не заметил, как заснул. Но сон в палатке чуток, стоило появиться новому звуку, и я моментально просыпался. Это был не страх, вернее, не только он, а что-то внутри, весь мой организм, каждая его клетка, перестраивалась, программировалась на иной способ существования. Древняя генетическая память подсказывала, что тайга не знает жалости, не прощает ошибок и легкомыслия. Доля страха тоже была, но как элемент безопасности, обостряющий чувство самосохранения. В борьбе с таежным страхом лучший помощник — знания. Что значит городской житель со своими знаниями ботаники или географии, пусть даже самыми глубокими, против опытного охотника с многолетним опытом общения с тайгой! У городского жителя уйма ложных представлений о диких зверях, а настоящий охотник точно знает, что ни медведь, ни волк, ни рысь не станут охотиться на человека. Звери сами боятся его и всячески избегают. В лесу многие страхи — от непонятных шорохов, птичьих криков, упавшего сучка или скрипа дерева — напрасны. Достаточно знать эти звуки, и тогда будешь спать спокойно.

Промучившись несколько часов, я выбрался из палатки. Ночь медленно уходила в глубины вечности. На востоке появилось слабое сияние, которое становилось все яснее и отчетливее, пока, наконец, не брызнули первые солнечные лучи. Как золотые стрелы разлетелись они по всему краю, пронизали кроны деревьев, а оттуда перескочили вниз в кусты.

— А вот и хозяин здешних мест. Привет, сосед, — обратился я к бурундуку, замершему на трухлявой коряге.

На меня с интересом смотрели его глазки-бусинки. «Сить, сить», — пропищал он мне в ответ.

— Давай дружить, полосатый. Меня Анатольевич зовут, а тебя как?
— Сить, сить, — не меняя интонации, пропищал бурундук.
— Ну Сить, так Сить. Пошли, Сить, за водой.

Подхватив ведро, я решил спуститься по крутому склону к воде. Река мне очень понравилась, особенно плес. Внимательно изучив окрестности и обнаружив не так много подходящего для строительства леса, я решил лабаз не строить, а положить продукты на крыше будущей избушки. В первые дни заготовки бревен, я понял, как мне будет тяжело одному построить даже маленькую избушку. После нехитрых расчетов выходило, что нужно спилить тридцать одну лесину, обрубить с каждой ветки, а потом распилить на шестьдесят два бревна длиной 3,5 и 2,5 метра. Ну, и перенести все на мой утес.

В первый день я успел заготовить только четыре бревна, притом это были ближайшие к строительной площадке лесины, которые упали прямо на нее. Значит, на заготовку леса понадобится не меньше пятнадцати дней.

Неделю я не отвлекался ни на что, все время занимаясь заготовкой бревен. Ел три раза в день горячую пищу, заваривая утром содержимое разноцветных пакетов типа «Роллтон». В обед варил кашу, заправляя ее банкой тушенки. Вечером сил хватало только на то, чтобы доесть обеденную кашу, забраться в спальный мешок и мгновенно заснуть. Никакие ночные звуки больше не тревожили меня, я спал как убитый. На восьмой день запас готовых бревен достиг тридцати пяти штук, то есть больше половины необходимого количества. Руки мои вполне привыкли к бензопиле и топору, и дальше работа должна была спориться быстрее. Поэтому я решил взять выходной и сходить на рыбалку.

Рыбалка! И не правда, что без труда не выловишь и рыбку из пруда. Глупая поговорка. Рыбалка — это сплошной отдых и удовольствие. После пилы и топора спиннинг казался легким, как пушинка.

Через час я понял, что в холодной, чистой и богатой кормом реке рыбы много, и свежая уха будет у меня всегда.

За следующие полторы недели, невзирая на трехдневный дождь, я закончил заготовку бревен и даже срубил первый нижний венец избушки. Холодный, моросящий дождь отобрал у меня все же некоторое время, так как из-за него пришлось перекладывать съестные припасы в новое укрытие. Для этого я накачал резиновую лодку, и сложил в нее муку, крупу, сухари, чай, укрыв все непромокаемым тентом. В результате разрешились сразу две проблемы — защиты продуктов от сырости и грызунов.

Мой приятель Сить, как мог, помогал мне на новом месте. Он, то сидел где-нибудь на ветке или бревне, наблюдая за моей работой, то бегал по щепкам и что-то подбирал. Иногда я разговаривал с ним, и, похоже, он меня слушал.

Однажды, снимая кору с очередного бревна, я оступился и, падая, неудачно ухватился за бревно. Боль в тот же момент пронзила ладонь у основания большого пальца. Там засела громадная, сантиметровая заноза. Я достал аптечку, уселся на бревно. Разглядывая рану, заметил, что щепа вошла в ладонь почти там же, где был старый шрам.

— Вот видишь, Сить, опять проколол то же место.

Бурундук подбежал ближе, уселся на бревно и вопросительно уставился на меня.

— Хочешь, чтобы рассказал, как это было?
— Сить, сить!
— В детстве чужую закидушку проверял без разрешения. За это, видно, Создатель меня и наказал. Вогнал, понимаешь, в ладонь рыболовный крючок.

Я вынул занозу, обработал рану и забинтовал руку.

— Сить, сить! — пропищал мой друг, задрал хвостик и убежал.

Следующие двадцать дней я строил избушку. Руки и спина болели, но останавливаться я не мог — осень уже дышала утренними холодами. Строил я по всем правилам, причерчивая бревна для выборки продольного паза. Тщательно рубил продольный паз, не один раз примеряя бревно к бревну, добиваясь плотного примыкания. Винтовым буравом — напырьей, сверлил через два бревна отверстия под куксы, забивал ее в нижнее бревно, а сверху клал следующее, проколачивая его по всей длине колотушкой. На подложенную тонким слоем паклю бревна ложились плотно и надежно. Одно плохо — времени на это уходило очень много. Поговорка «Плотник — первый на селе работник» ко мне явно не подходила.

Я постоянно думал над тем, как упростить технологию, но что-либо умнее того, что уже было придумано много веков назад нашими предками, изобрести не получалось. В конце концов, с шестого венца я стал менее тщательно выбирать паз, применяя для пропилов бензопилу, а грубость пазов решил компенсировать паклей, благо ее у меня был целый тюк. Дело пошло значительно быстрее. Это был четвертый в моей жизни сруб, и я надеялся, что не последний.

Как бы я не был занят, но все же заметил, что в этом месте было много птиц. Я уже видел красавца беркута. Когда он, покружившись на своих длинных крыльях над моей поляной, уселся на сухое дерево, я даже успел его хорошенько разглядеть. Он был довольно крупный, с темно-бурым опереньем и узкими заостренными перьями на затылке. Широко расставив ярко-желтые ноги и повернув синевато-бурый клюв в мою сторону, он с интересом разглядывал то ли меня, то ли бурундука. В другой раз шоколадно-бурая с белыми крапинами ястребиная сова среди дня уселась недалеко от меня на уступе скалы. На небольшой круглой голове ее выделялся желто-бурый клюв и небольшие, в сравнении с северной совой, глаза. Сова минуту бестолково крутила головой, потом сорвалась с места и скрылась между стволами деревьев.

Восьмого сентября я решил в очередной раз сходить на рыбалку. Вооружившись спиннингом, перекинув через плечо сумку со снастями и прицепив на пояс охотничий нож, я отправился вверх по реке в надежде найти не обловленную мною яму, где можно было поймать крупного ленка или тайменя.

Эх, и почему я не взял пару мешков картошки, ведь места в вертолете было предостаточно! Наварил бы после рыбалки рассыпчатой картошечки и с соленым ленком все это бы скушал. Но, видно, я скучаю по дому.

Впереди показался небольшой, но глубокий плес. Я забрел в воду, начал рыбачить. Крупная вращавшаяся блесна при выходе из воды весело звенела, солнечные блики плясали на довольно урчавшем перекате. От всего веяло миром и теплом.

Вдруг краем глаза я заметил какое-то движение на противоположном берегу, повернул голову и увидел метрах в трехстах выше по течению медведя, стоявшего на границе галечного берега и леса. Не отрывая от него взгляда, я медленно вышел из воды на берег. «Интересно, успею добежать до зимовья, если он решит переплыть реку», — подумал я. А медведь, как будто подслушав мои мысли, не спеша, направился в мою сторону. Хотелось кинуться со всех ног к зимовью, но я знал, что убегать нельзя. Тогда я громко запел: «Выйду на улицу, гляну на село, девки гуляют и мне весело!» и при этом размахивал спиннингом над головой и медленно шел в сторону зимовья. Косолапый сначала остановился, потом развернулся и стал медленно уходить в тайгу. У самой кромки леса он приподнялся на задние лапы, еще раз посмотрел в мою сторону, опустился на четвереньки и исчез среди деревьев. Я выдохнул. Без ружья больше ходить не буду.

Шестнадцатого сентября были готовы потолочные балки. Надо было идти в лес на заготовку жердей для потолка. Но сначала я отправился на разведку поискать мох для крыши.

Прошло больше месяца моего пребывания в тайге. За все это время я ни разу не заходил дальше, чем двести метров вглубь окружающего полянку леса. Памятуя о недавней встрече с хозяином тайги, я прихватил ружье и решил углубиться в тайгу на пару километров.

Вступив в лес без бензопилы, я увидел, как много я ему навредил: верхушки спиленных деревьев валялись где попало. Придется все это перепилить на дрова.
Все равно нужно заготавливать дрова на зиму, а эти сырые за милую душу сгорят за компанию с сухими.

Осторожно двигаясь вдоль распадка, я очутился под сплошным зеленым сводом крон старых елей. В этот момент я забыл о хозяйственных заботах и стал только охотником. Осторожно крался от дерева к дереву, следил, чтобы все время быть скрытым за могучими стволами, чтобы под ногами вдруг не хрустнула ветка. Так добрался до ручья. Перейдя его, попал в небольшую сухую долинку, покрытую сухой травой и редким кустарником. По всему здесь должны были водиться зайцы.

Выпорхнула сойка. То, что это сойка, догадаться было легко по общей рыжеватой окраске, ярко-голубым и черным полоскам на плечах, черным усам и заметному широкому хохолку.

Я медленно и осторожно пробирался между кустов, обращая при этом особое внимание на многочисленные коряги.

Заяц, выскочивший почти из-под ног, заставил меня вздрогнуть от неожиданности, но через мгновение его уши были уже на мушке. Звук выстрела в первобытной тайге казался оглушительным. Заяц упал, но еще секунд пять продолжал дергать задними лапами. Ну вот, я и окропил эту землю первой кровью. Прости меня, Господи, не ради потехи, токмо пищи для.

Пройдя вверх по распадку примерно с километр, я развернулся и свободно, пренебрегая осторожностью и не обходя сухие ветки, с треском ломавшиеся у меня под ногами, зашагал обратно. Вдруг я увидел нечто похожее на тропу, а еще через несколько метров заметил лосиный помет, что меня очень обрадовало.

Вечером у костра, помешивая бурлящее варево деревянной ложкой, я впервые за это время очень остро почувствовал тоску по дому. Вот прожил вместе с Любашей двадцать пять лет, а целый месяц как будто и не скучал о ней. Я посмотрел в сторону, где за сотни верст находился мой дом. Мне вдруг захотелось угостить ее зайчатиной, посидеть рядом, сказать что-нибудь или хотя бы просто увидеть. Сердце мое сжалось, к горлу подкатил ком. Почти не слыша своего голоса, я запел:

«Что так сердце, что так сердце растревожено?
Словно ветром тронуло струну.
О любви немало песен сложено,
Я спою тебе, спою еще одну».

В этот вечер, взволнованный думами о доме, я еще долго не мог уснуть.

Глава 3

Через одиннадцать дней я закончил строительство дома и теперь, вдыхая запах свежих бревен, с удовольствием оглядывал свое новое жилище. Прямо напротив дверей установил буржуйку, обложив ее с трех сторон камнями, принесенными с берега. Слева от печки высокие нары, за ними в углу стол. Справа от входа на стене семь полок, а за ними возле печи — бидон для воды. Прямо над ним маленькое окно.

Наверное, вот также любовались своим первым домом мой прадед и дед по материнской линии, когда пришли из России на дикие берега Онона. Были они казаками, поэтому главным условием для устройства новой жизни было наличие просторных лугов или степи. Деда моего Трофима женили на гуранке, взяв с невестой богатое приданое лошадьми и баранами. Они обосновались в деревне Чирон Шилкинского района. Дед был работящий, но неуживчивый, за что получил прозвище «Ерошка». Ни войны, ни революции не помешали им народить троих девок, построить большой дом с широким двором и развести целую отару баранов. Однако, работящих тогда власть не жаловала, и деда в 1931-м году как злостного кулака, не желавшего жить в нищете, расстреляли за околицей родной деревни. Его семье сказали, что дед осужден на десять лет без права переписки. Его жена Зоя, моя бабушка, осталась с тремя девочками на руках без дома, земли и работы. Помню, баба Зоя сильно ругалась и плевала на телевизор, когда шел фильм «Поднятая целина». Мы ее не понимали, отец сердился.

Еще день ушел на ревизию и раскладку скарба по местам. На нижнюю полку пошли свечи, спички и газовая зажигалка с баллончиком, на следующую — боеприпасы. Третью заняли рыболовные снасти, батарейки к фонарикам, компас и часть пачек с чаем. На четвертой я расставил посуду и продукты, на пятой — туалетные принадлежности и часть продуктов. На шестой, самой удобной — две коробки с лекарствами, бинтами, перцовыми пластырями, мазями. На верхнюю я сложил белье. Под полки, на земляной пол составил двадцать банок со сгущенным молоком и сорок шесть консервных банок с тушенкой. Еще тридцать шесть банок тушенки были расставлены по углам под нарами и столом. В головах, на стене повесил два фонарика и оружие. Под потолком, в проволочных петлях — спиннинг, а в капроновых сетках — лук и чеснок. Под нарами, на жердях, накрытых куском брезента, спрятал бумажные мешки с гречневой и рисовой крупой и два бумажных мешка с сухарями. Туда же составил всю обувь. Под стол пошел куль с мукой. На столе, вдоль стен примостились десять бутылок с растительным маслом и электронные часы. Святое — армейскую фляжку со спиртом и бутылку «Джонни Уокера» — поставил в самом укромном углу.

Снаружи на стены избушки я развесил капканы, проволоку для петель на зайцев, три петли из тонких стальных тросов на крупного зверя и веревки. Охотничьи лыжи и две лопаты поставил возле входа. Весь плотницкий инструмент сложил в ящик у стены. Там же составил все пустые ящики и бочку с бензином. Лодку уложил обратно в мешок и отправил под крышу. В трех метрах от двери устроил площадку для дров, где в самой толстой чурке торчал топор.

Избушка моя стояла, приткнувшись дальним, левым от входа углом к подковообразному скальному выступу, поросшему кустами. Он закрывал ее от посторонних взглядов с верхней части реки. Недалеко от правого дальнего угла росла старая ель в окружении двух невысоких сестриц. Этот лесок скрывал избушку с нижней части реки. Перед входом была почти ровная поляна размером примерно двадцать на двадцать метров, а за ней начиналась тайга, немного прореженная мной на ближних подступах к зимовью.

Вот так было устроено мое нехитрое хозяйство.

В ближайшие мои планы входило чередовать рыбалку и охоту с заготовкой дров на зиму. Простая и ясная цель.

Между тем, в птичьем пении давно исчезли радостные мелодии лета, и даже комары совсем пропали. Вечерами и поутру становилось все холоднее. В это время появлялись хлопья холодного белого тумана, которые расползались во все стороны пока, наконец, не наполняли все распадки. Листья деревьев и кустов стали желтыми и красными. И когда ветер начинал дуть сильнее, он срывал их с ветвей и уносил с собой. Солнце почти не грело, все чаще и дольше прячась за серые тучи. Холодная мгла покрывала землю, и по нескольку дней подряд шли дожди. Лишь на короткое время становилось ясно, а затем опять наступали пасмурные, мглистые дни с дождем и ветром. На охоту приходилось надевать теплую, непромокаемую одежду.

Строительство из жердей изгороди с узким проходом посредине в прямом смысле нельзя было назвать охотой. Я строил их в тех местах, где обнаруживал звериные тропы, и надеялся с наступлением холодов поставить петли на сохатого. Первая изгородь находилась в полутора километрах от зимовья и перегораживала узкую часть небольшого распадка, лежавшего между двух крутых горушек. Вторую, длинной метров сорок, я построил на тропе, которую нашел в первую свою охоту, она находилась всего метрах в шестистах от зимовья.

В моем лесу было довольно много рябчиков, косачей и глухарей. Легче всего было добыть рябчиков, которые не улетали далеко и всегда подставлялись под выстрел.

На вращавшиеся блесны с лепестками первого и второго номера исключительно хорошо ловился хариус. На более крупные приманки на плесе я поймал два приличных ленка и небольшого тайменя. Поняв, что рыба начала скатываться вниз в зимовальные ямы, я поставил на плесе сеть. И запас малосольной рыбы стал прирастать каждый день.

В общем, голодным я не был, потому что ехал сюда не голодать, а испытать себя одиночеством и тяжелым трудом. Трудиться приходилось много и каждый день. Дрова заготавливались медленно и тяжело. Сваливая бензопилой сухостой, я распиливал его на небольшие бревна, и по два относил к зимовью. Вечером все распиливал на чурки. КПД был низок, поэтому я решил, что буду оставлять чурки там, где напилю, а зимой изготовлю сани и буду их возить, разнообразя этим занятием скучное зимнее время. Остатки деревьев, сваленных при строительстве зимовья, я все же перепилил на дрова и стаскал на свою поляну. Ветки сложил в восемь больших куч. Их я планировал использовать как двора на следующее лето, а пока под этими кучами смогут найти убежище мыши, за которыми в свое время придет соболь, а уж его попробую поймать я.

Однажды возле своих веток я увидел сыча мохноногого. Этот серовато-бурый с белыми пестринами лесной разбойник раздирал желтым клювом какого-то грызуна. Увидев меня, он тут же улетел, прихватив добычу.

Вечерами на меня нападали воспоминания. В этой тайге из глубин памяти всплывало то, о чем я, казалось, давно и навсегда забыл. Один раз я закрыл глаза и передо мной возник остров, где отец косил сено на корм нашей пегой корове. Картинка ожила, и я увидел себя, сидящего на носу лодки, отца с веслом напротив, а за его спиной, на корме, нашу собаку. Отец ловко работает веслом, и ветка (маленькая лодка) быстро несется по зеркальной глади. Капли летят с весла после каждого гребка то с одной, то с другой стороны лодки. А некоторые долетают до моих ног, и я инстинктивно поджимаю их под себя. Подплывая к острову, спугнули чирка, и он с шумом солидной птицы неожиданно вылетел из затопленного куста. Вот отец кладет весло поперек лодки, и она, проплыв по инерции несколько метров, утыкается в обрывистый берег. Запустив весло в воду, отец ловко приподнимает затопленный шнур, одним концом привязанный за корягу. На другом конце шнура сеть с берестяными наплавами. Положив весло обратно в лодку, отец, перебирая сеть, стал двигаться вдоль нее, приподнимая над водой и обирая зацепившийся мусор. Вдруг из воды показывается изрядно запутавшаяся в крупной ячее пятнистая рыбина. «Это щука. Из нее мама готовит котлеты, а бабушка фарширует ее по праздникам. Помнишь, когда елку наряжали, ты ел рыбку и нашел в ней нитку?», — говорит отец и ловко снимает с зубов и жабр тонкие нити. Щука плюхается прямо к моим ногам. Потом было два огромных, полосатых горбача и еще одна щука. Окуни были живые, они как-то лениво открывали рот и иногда изгибались на дне лодки. «Это окунь. Когда будешь брать их в руки, будь осторожен — они колючие. Если уколешься, рука долго болеть будет. Сейчас приплывем на покос, разведем с тобой костер и поджарим их на костре. Договорились?» Я был на седьмом небе от счастья. Сеть закончилась, и отец, зажав в зубах конец шнура, с силой выгреб от берега, выровняв ее положение в воде. Сеть исчезла в темной воде, отец опять положил весло и закурил папиросу. Между тем, лодку медленно несет течением вдоль берега. Берег обрывистый, в воду свисают длинные оголенные корни деревьев. Местами в реке лежат целые стволы, в ветках которых тихонько журчит вода. В зеленой траве, по кромке обрыва, виднеются синие и белые цветы, а воздух наполнен удивительно приятными звуками летнего дня. В конце острова, где протока соединяется с основным руслом, отец поддевает веслом еще один шнур. Сеть стоит на течении. Отцу пришлось одновременно выпутывать из сети рыбу и держать лодку. После проверки этой сети у моих ног на брюхе лежала большая рыбина с темно-серой спиной и глазами стального цвета. Рта у рыбы не было. Я спрашиваю отца, как же она ест. Тогда он поднимает рыбину и показывает ее с живота. Рот был, он постоянно открывался, как будто рыбина что-то говорила. Еще были усы и большие плавники, похожие на крылья. «Это хатыс. Мама испечет из него вкусный пирог, — говорит отец. — Ты же любишь пироги?».

Потом мы плыли вдоль другого берега. Доплыв до канавы, соединявшей реку с небольшим озерцом, пристали к берегу. Отец вытащил лодку на берег, рыбу сложил в мешок, и мы пошли по прямой, как натянутая нить, тропе и вскоре вышли на поляну к шалашу. Отец предложил забраться в него и отдохнуть. Долго меня уговаривать не пришлось, через минуту я уже спал на душистом сене с чувством удивительной защищенности, которое внушало присутствие отца, отбивавшего на чурке косу.

Проснулся я от стука, но он не был похож на стук из сна. Стучало что-то снаружи. Я сунул ноги в кроссовки, накинул куртку и вышел в ночь. Луна медленно перекатывалась над далекими лесами, а ее серебряный свет заливал все вокруг. Я стоял неподвижно, слушал тишину и заворожено смотрел на неповторимо красивую мозаику света и черных теней. Показалось. Скорее всего, это была обычная возня мышей или удары птиц клювом о стену зимовья. И я вернулся в тепло своего убежища.

Глава 4

Утром меня приветствовал легкий морозец, который пронизывал все тело и неприятно щипал и жег кожу. Пропитанная водой земля затвердела, как моя мозолистая ладонь, а ветки деревьев покрылись искрящимся инеем. Зима предупреждала о своем близком приходе. По заведенному порядку каждое утро я спускался к реке за водой. У края площадки меня что-то остановило. Я оглянулся. Что-то неуловимо изменилось на другом берегу. Но что? И тут взгляд выхватил среди зеленых, серых и бурых цветов пятно белого цвета.

На самой высокой сосне, одиноко стоявшей среди низкорослых лиственниц, примерно в трехстах метрах от берега висело что-то похожее на парашют. Бинокля у меня не было, поэтому разглядеть, что там висело, я не мог. Если это человек, в смысле шпион, — тут я даже рассмеялся, — то сам придет к зимовью. А если спутник там или еще что-то, то осмотрю потом, когда замерзнет река. Спешить было некуда, но ствол теперь лучше держать всегда под рукой.

В этот день я снял с реки сеть, закончив заготовку рыбы. Тогда же исчез мой друг Сить. Хотелось верить, что он залег в спячку в своей уютной хатке, а не погиб в когтях хищной птицы.

Однажды к утру пошел снег. Всюду стояла тягостная тишина, как будто предвещала что-то страшное. Среди этой тишины со свинцово-серого неба все гуще и гуще одна за другой начали падать снежинки, пока, наконец, белый занавес не скрыл ближайшие деревья. Поднялся ветер и яростно закружил снег, беспомощно метавшийся над тайгой. Ветер проникал в лес и бешено бился о стены зимовья. Всюду слышался свист и гул, сливавшиеся в одну дикую песню. Буран продолжался два дня. Ветер бушевал в тайге так, будто своим натиском хотел уничтожить все живое. Но в моем зимовье было тепло и сухо. Впрочем, и лесные обитатели тоже прятались в своих укрытиях и не очень-то боялись ненастья.

Под завывание ветра я решил написать историю своей жизни и взялся за карандаш.

Первая запись.

1954г
Родился я на краю цивилизованного мира, в далеком Якутском селе, в самые лютые декабрьские холода, через год после смерти «Отца всех народов». Думаю я был зачат именно на радостях в связи с этим событием. Вокруг, на сотни верст, была тайга населенная диким зверьем и редкими деревушками поселенцев — бывших зеков, бывшего ГУЛАГа. Село наше называлось Петропавловск потому, что Витус Беренг называл так все основанные им поселения. Возникло оно в 1737 году, в результате утопления в реке Алдан якоря предназначенного для одного из двух будущих кораблей экспедиции. А так как новый якорь невозможно было изготовить в полевых условиях, (металл был на вес золота) в этом месте построили зимовье, где часть команды осталась ждать, когда на реке встанет лед, чтобы с него достать якорь. Якорь достали, а постройки остались. Вскоре через это место наладилась главная тропа связывающая Якутск с Охотским морем, а напротив Петропавловска появилось еще одно село — Троицкое.
Из районной больницы, находящейся в семи километрах от Петропавловска, меня привезли на санях запряженных рыжей якутской лошадкой, которой правил мой родной дядя Володя. Говорят, Бог шельму метит, не знаю как шельму, а меня отметил родинкой между бровями, но с годами она сама собой исчезла. Я был первым, желанным ребенком которого ждали четыре года. Если верить тому, что ребенок, находясь в материнском чреве, все слышит, видит и понимает, то тогда понятно, почему меня всю жизнь сильно интересуют все, что происходит в мире — наслушался радио, пока ждал появления на свет. Радио, в те времена, было в каждом доме и вещало с шести утра до полуночи. Пока моя мама, в ожидании моего рождения, хлопотала по нехитрому хозяйству в небольшой комнате, я переживал за экипаж танкера «Туапсе» захваченного чанкайшистами и за бедных индейцев Гватемалы на родину которых напали американские империалисты. Вообще слова ООН, КПСС, целина, империализм и прочие из этого ряда для нашего поколения были родными словами, которых сейчас, как бы и не хватает. За то сейчас хватает других слов, которые не только писать, но и произносить стыдно. Тогда я не знал, что даже постройкой конюшни, позже переоборудованной под жилье, в котором я должен был жить после рождения, наша семья была обязана империалистам США. В этом нет никакого чуда. Просто наш крошечный аэропорт, приютившейся на краю Петропавловска, появился во время второй мировой войны в качестве аэродрома дозаправки для американских военных самолетов, перегоняемых с Аляски в Красноярск по Ленд-лизу. Не знал я тогда, что в тот год, вместе со мной, «родился» бестселлер «Лолита» В. Набокова и роман Яна «К последнему морю», которые мне еще предстояло прочесть. А еще в этот год родилась новая музыка — rock-in-roll.

Снежный вихрь неистово носился над краем. Под его бешеным натиском качались даже столетние ели-великаны. К шуму ветра примешивался треск ломавшихся сухих ветвей, иногда раздавался оглушительный звук падавших стволов. В местах, защищенных от ветра, снег накапливался в большие сугробы. В мглистых сумерках он превращался в белесую пелену, где терялась граница между небом и землей, между светом и тьмой. Нельзя было даже думать об охоте или заготовке дров.

На третий день буран утих. Прекратился сильный ветер, а с ним и шум деревьев. Перестал падать снег, тучи исчезли, и небосвод засветился ярким холодным светом. Я выбрался из зимовья и стал осматриваться. Все вокруг было занесено снегом. Исчезли все неровности. Река почти сомкнула льдом берега, и вид всего русла изменился. Склоны и овраги также приобрели иной облик; все небольшие камни и коряги исчезли под снежными сугробами.

После плотного завтрака я решил сходить на охоту. Перекинул через плечо две петли из тросов, взял свое любимое оружие и встал на лыжи. Первые сотни шагов дались с трудом, мышцы не хотели вспоминать, как я делал это много лет назад. С севера дул легкий ветерок, небо было ясным, лишь где-то на горизонте вырастала пелена серых туч. Я медленно спускался по склону оврага к построенной изгороди. Извивавшаяся долина оврага, белая, однообразная, печальная и немая, тянулась в бесконечную даль.

Следов нигде не было видно. Тайга казалась пустой и безжизненной. А что, собственно, я хотел увидеть? Следы медведя? Так он залег, в лесу наступило беззаконье. Закон тайга, прокурор медведь. Закон весь белый стоит, а прокурор спать завалился и ничего его не интересует. В лесу без медведя, настоящего хозяина тайги, скучно. А ведь он спит где-то рядом, тайга ведь строго поделена между взрослыми медведями и не один ее участок не остается без хозяина. Я не видел следов на этой стороне реки, потому что пока строил зимовье, не отходил от него далеко, а сам хозяин не очень любит показываться на глаза. Уверен, что, кроме медведя, которого я видел на той стороне, все это время за мной внимательно наблюдал, оценивая степень моей опасности, и другой, живущий на этом берегу. Когда я уйду отсюда, он обязательно придет к зимовью, все проверит, обнюхает. Если что-то не понравится, сломает, а понравится — съест. Такой уж у них, медведей, характер.

Добравшись до изгороди, я тщательно натер о дерево трос, потом привязал к громадной лесине один его конец и насторожил петлю в расчете на лося. Немного постоял, осматривая свою работу, и направился к другой загородке.

Я шел вдоль распадка вверх, любовался непорочной белизной снега и похожими на игрушечные еловыми шишками. Иногда останавливался и прислушивался, не раздастся ли какой-нибудь звук. Но лес оставался немым.

Через два часа в узком проходе изгороди была поставлена и вторая петля. Пока я занимался петлями, небо опять затянулось, ветер усилился. Нужно было быстрее возвращаться. Сумрак начинал медленно охватывать лес, но я знал, что вернусь до темноты и начинающейся метели.

Вечером я сделал вторую запись в «Истории».

1955г
Как я встретил первый в жизни новогодний праздник, не помню, но из того, как это происходило в последующие годы можно предположить, что застолье 1955 года ни чем особенным не отличалась. Все семь семей проживающих в нашем крохотном поселке собирались в самой большой «квартире» принося с собой выпить и закусить, это называлось — «складчина». Дети находились там же и возились на расстеленном у стены тулупе. Детей было много во всех семьях. Тогда рождению каждого ребенка радовались искренне — страна пополняла потери, понесенные в кровопролитной мировой войне, а изделия Баковского республиканского завода резиновых изделий, использовались народом редко.
Разглядывая фотографии тех лет, мне кажется, что я помню все то, что стояло на столе. В разнокалиберных тарелках и мисках, красовались: квашеная капуста и отварной картофель, жаренная и соленая рыба, строганина, рябчики и мясо сохатого. Пирожки и булочки были разной формы и размера потому, что каждая хозяйка пекла или жарила их по особому, своему рецепту.
Хлеб пекла моя бабушка Надя и он был необычайно вкусным, особенно когда на еще теплый кусок намазывалось сливочное масло домашнего изготовления. Водки или вина на праздничном столе я тогда не видел. Бутылки с водкой заменял большой графин, наполненный мутной жидкостью, которая, как я узнал позже, называлась брага. Пили ее из граненых стаканов мужчины и женщины.
А мир бурлил. В Ленинграде в тот год открылась первая очередь метрополитена, а в США «Диснейленд». Правда, о его существовании, я узнаю только через двадцать лет! В СССР загадочным образом взорвался и затонул линкор «Новороссийск», а у компании «General Motors», уже тогда, сошел с конвейера 50-миллионный легковой автомобиль. В Великобритании премьер-министр Уинстон Черчилль ушел в отставку по возрасту и состоянию здоровья. Не знаю, почему этому радовались в СССР, меня в это время больше радовало мамино молоко, сухие пеленки и внимание бабушки Нади».

Очередная непогода заперла меня в зимовье надвое суток в течение которых я сделал еще три записи:

1956г
В пятьдесят шестом я уже пытался бегать, но в сборную на Олимпийские игры в Мельбурне, конечно, не попал. Без меня футболисты сборной СССР завоевали там Олимпийское золото, в первый, и последний раз в истории человечества!
В феврале наша семья пополнилась моим братом Владимиром, а страна хорошим кинофильмом Эльдара Рязанова — «Корновальная ночь».
Именно в этом году у меня в памяти зафиксировались первые картины нашего быта: маленькая комнатка со столом у окна, под столом курятник, в нем три-четыре пестрых курицы. Сени, по стенам которых весят снасти для рыбной ловли и охотничье снаряжение.
Помню запах ремешка отцовских наручных часов и сами часы с белым циферблатом. Кстати первое сказанное мной слово было не мама, а часы. Бабушка рассказывала потом, что часы были любимой моей игрушкой, которой я не играл, а часами слушал, как они «идут».
Мой папа Анатолий Александрович работал тогда на складе ГСМ, не знаю кем, но он один заправлял самолеты, чистил от снега территорию, принимал с барж авиационное горючее и вел его учет. До работы на этом складе он был авиамотористом, летая вместе с экипажами по Северам. Однажды, перед очередным полетом, он повздорил со своей невестой, с которой у них был уже назначен день свадьбы. Вероятно, ссора была серьезная потому, что прилетев, через пять чесов, в очередной аэропорт и, увидев в летной столовой очень молоденькую официантку, даже не представившись, спросил ее: «Выйдешь за меня замуж» и услышал в ответ: — «Да».
Через пару часов, отец посадил девушку в самолет, улетавший обратно в Петропавловск и, рассказал, как найти дом, где он жил. Через три часа, девушка, постучалась в дверь отцовского дома, и на вопрос бабушки Нади: «кто Вы», ответила: «Толина жена». Вот так нашли друг друга мои родители, проживши потом вместе долгую, и мне кажется, счастливую жизнь.
А пока моя мама Галина Трофимовна и бабушка Надежда Захаровна занималась моим воспитанием, в центре Европы, Советские войска штурмовали Будапешт. На другой стороне планеты Фидель Кастро со своими сторонниками высадился на Кубе. Знали бы тогда кубинцы, что за жизнь он им готовит на ближайшие пятьдесят лет! Наши- то деды и отцы к тому времени в полной мере прочувствовали всю «прелесть» социализма. Особенно дед Александр Иванович, умерший в 1949 году так и не исполнивши свою мечту — увидеть родную речку Каму. Дед прожил трудную жизнь скрывающегося от ОГПУ, потом НКВД, колчаковца. Он не был идейным борцом за «царский режим», в Белую армию был мобилизован в качестве телеграфиста, где и служил до ее разгрома Красной армией. После гражданской войны уехал с родного города Мензилинска: в Сибирь, в Анжерку, где и работал на незначительных должностях до того момента, пока ему на ухо не шепнул один из друзей об интересе к нему местного ОГПУ. Не дожидаясь последствий, дед собрал все семейство, состоящее из жены Надежды Захаровны и пятерых сыновей: Михаила, Григория, Владимира, Анатолия, Бориса и уехал в далекую Якутию. Как не странно, там его никто не искал, поэтому, что таких «виноватых», как он в Якутии было много, вернее, практически все.

1957г
В пятьдесят седьмом появилась моя первая фотография в обнимку с двумя девочками. Выходит, уже в три года я любил с ними обниматься. В те далекие годы, в самом разгаре было освоение целинных земель, что привело к появлению постановления «Об отмене обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов государству хозяйствами колхозников, рабочих и служащих».
С этого дня моей бабушке стало не нужно покупать в магазине «казенное» сливочное масло для того, чтобы сдавать его государству, вместо масла домашнего, изготовленного ею из молока нашей милой Буренки. Домашнее масло мы ели сами. Родители у меня были люди работящие, имели огород, корову и кур. Страна менялась: в Москве прошел VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов, в результате, пусть крохотная часть населения, но поняла, что жить можно иначе. Другая, еще меньшая часть поняла, что «зарабатывать» можно тоже иначе и, появились фарцовщики.
События сыпались, как из рога изобилия. Произведен запуск первого в мире искусственного спутника Земли! В Ленинграде спущен на воду атомный ледокол «Ленин», а в США — первая атомная субмарина. В нашем сельском клубе прошла премьера фильма Михаила Калатозова «Летят журавли», но я этого не запомнил, вероятно, мне было не интересно. За то в ноябре я начал ходить в детский сад. Ничего не помню из этого опыта, кроме картофельного пюре с килькой в томате. Консервы я попробовал первый раз в жизни, и они показались мне необычайно вкусными! А еще я помню возвращение отца с охоты. Он вернулся раньше срока и зашел в дом с перевязанной рукой. Все всполошились. Из рассказа я понял, что его укусила раненая белка, когда он попытался взять ее в руки.

В пятьдесят восьмом я совсем большой мальчик. В детский сад уже не хожу — дома интересней, вернее во дворе. Двор! Для мальчишки это место святое, все начинается именно здесь. Здесь мы знакомимся с первыми друзьями, учимся играть и драться. Наш «двор» представлял из себя огромную, огороженную деревянным забором территорию аэропорта. Сколько там было всего интересного! Например, останки старого механизма, то ли трактора, то ли танка: там мы играли в войну. Свалка отработанных авиационных агрегатов, была верным поставщиком, сначала игрушек, а потом, когда мы подросли, деталей для наших хобби. Дизельная электростанция, обеспечивающая поселок светом до десяти часов вечера, привлекала необычным запахом солярки и тем, что нас туда не пускали. Аэровокзал: деревянное двухэтажное строение с красивой зеленой, многоскатной крышей, балконом, опирающимся на колоны и двумя каминами в зале, на которых в сумеречном свете белели барельефы Ленина и Маркса. В вокзале был буфет, где работала моя мама. Помню, как однажды забежал к ней за прилавок и, подтянувшись на руках, заглянул в деревянную бочку. Бочка наполовину была заполнена крупной, ярко красной икрой. Много икринок налипло на стенках бочки, где и засохли. Я пытался оторвать одну руку от края бочки, чтобы взять икринку, но тут же сваливался вниз. Икру позволяли себе кушать старатели и пилоты. В том же году в Якутии появился еще один класс прилично зарабатывающих людей, началась добыча алмазов.
Все тогда было грандиозным, в начале апреля начинается перекрытие Волги у Сталинграда. На экраны страны вышел грандиозный, трех серийный фильм «Тихий Дон». А в штатах образовано Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА). Их конгресс утвердил резолюцией «Кодекс этики государственной службы», по которому: " Каждое лицо, состоящее на государственной службе должно было «ставить преданность высшим моральным принципам и государству выше преданности, отдельным лицам, партии или государственным органам». У нас такого не было тогда, нет сейчас, и боюсь, что никогда не будет. Все у штатов было хорошо, и все же, пораженная успехами российской высшей школы комиссия Конгресса США, заявила, что если американцы не овладеют “ русским методом образования молодежи”, им придется овладевать русским языком. Во как!
В том далеком году я тоже постигал науку: передвигаться на трехколесном велосипеде, темно синего цвета».

Благополучно переждав непогоду, я сходил и проверил петли. Присыпанная снегом борозда в снегу, оставленная в прошлый раз моими лыжами, была хорошо заметна. Через месяц тут будет настоящая лыжня. Назову ее «дорога жизни».

Хорошо в лесу. Чисто. В лучах яркого солнца воздух вокруг вспыхивает миллионами крошечных снежинок-бриллиантов, слетающих с деревьев от порывов ветра. Где-то поскрипывает дерево.

Ни в первой, ни во второй петлях добычи не оказалось. Зато я видел в распадке много свежих заячьих следов. Следы были беспорядочные, явных троп зайцы пока не натоптали. Возвращаясь обратно, возле самой поляны подстрелил рябчика и еще трех видел. В кронах деревьев были видны следы присутствия белок. В лесу стало веселее.

Вечером я занялся изготовлением петель на зайцев. От проволоки, называвшейся у авиаторов контровкой, отрубил куски длиной полтора метра, на одном конце сделал ушко, тщательно заделав концы, в ушко просунул другой конец и свернул готовую петлю в кольцо диаметром двадцать сантиметров. Пятнадцать таких колец шнурком привязал к патронташу. На патронташ же навязал пятнадцать красных капроновых шнурка.

Весь следующий день я посвятил переноске из леса заготовленных дров. Вскорости нужно было приступать к изготовлению саней, тем более, что подходящую древесину я уже подготовил. Дрова таскал на спине связками по три-четыре чурки. Вечером устроил баню, а потом чистый, сытый и довольный сел за дневник.

Что я помню о годе 1959 — ом? В нашей семье, в январе, родился еще один брат- Михаил. Попал он, как раз под перепись населения СССР. Теперь нас стало пятеро, и мы переехали в двухкомнатную квартиру в новом четырех квартирном, деревянном доме.
Квартира была устроена так: сени, из них вход в маленькую квадратную кухню. Влево проход в еще меньшую по размерам комнату с окном на крыльцо, прямо вход в гостиную, которая служила спальней родителям. Межкомнатных дверей не было. В левом, дальнем от входа углу кухни стояла печь обогревающая все три помещения. Естественно подполье для картошки. Стены и потолок штукатурены и побелены, полы деревянные крашенные стандартной, невероятно невзрачной краской для пола. Родители были на седьмом небе от счастья — своя квартира! Отец в свободное время занимался партийными делами в качестве парторга и еще чем-то в сельском совете. Интересно знал ли он, что в Казахстане, на знаменитом строительстве Магнитки, был жестко подавлен бунт молодых рабочих организованный противниками строительства этого металлургического гиганта. Погибло сто десять человек. По радио об этом, конечно не сообщали, да и сегодня молчат.
Очень подробно помню обстановку той квартиры. В кухне слева от входа у окна стол, под которым всегда стояли трех литровые банки с молоком. Слева от входной двери бочка для питьевой воды (зимой всегда стояла в доме), выше ее шкаф с посудой. На стене репродуктор, радостно издающий звуки бравого марша — «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». В маленькой комнате размещались бабушка, я и Володя. Я спал на деревянном бабушкином сундуке, в котором, сколько себя помню, лежал таинственный, пугающий сверток, припасенный ею для своих похорон. Еще, в нашей комнате, стояли большая и маленькая кровати, а на стене под цветной занавеской висели какие- то вещи. В большой комнате, у дальней стены, стоял маленький комод. На нем радиоприемник «Байкал», над ним репродукция в деревянной раме. Слева маленькая кроватка для младшего брата и деревянный сундук, в котором находились боеприпасы и все, что необходимо для их снаряжения — дробь, порох, капсюли, пыжи. Этот сундучок особенно привлекал наше детское внимание. Справа родительская кровать вся в кружевах. Над ней настоящий ковер (он и сейчас лежит на полу в лоджии моей квартиры).
«Бэнк оф Америка» в далеком 1959г. ввел в действие полностью автоматизированную электронную установку для обработки чеков и ведения текущих счетов. А у нас тогда были только счеты.
Зато в Москве открылась Выставка достижений народного хозяйства. В январе на Горьковском автозаводе «родилась» первая «Чайка» ГАЗ-13, прозванная в народе «членовозом». Для народа тоже выпустили автомобильчик с гордым именем на передке — “ Запорожець”, народ прозвал его — «горбатый».
В июле стояла невыносимая жара, и хотя вода в Алдане, совсем теплой не бывает — во время рыбалки все купались. Мы смотрели, как старшие плавают, но не решались залезать далеко в воду. Однажды Юрка Желомонтов пришел на берег с детским, резиновым кругом. Гордый приобретением, натянул его на талию и залез в воду. Брызгая руками и ногами начал плавать. В какой- то момент, круг сместился чуть назад и Юрка перевернулся вниз головой. Получился поплавок — голова под водой, а попа над нею. Круг не давал ему перевернуться и Юрка не на шутку стал тонуть. Как всегда, когда мы очень активно вели себя у воды, рядом находился кто-то из взрослых, и как всегда это был дядя Ким — Юркин папа. Он прямо в одежде прыгнул в воду и в три взмаха нагнал Юрку уносимого течением. Перевернул его, потряс и вытащил на берег. Юрка даже нахлебаться не успел. Круг у него отобрали и отправили к костру приходить в себя. С неводом через плечо, на берегу появился мой отец. Свалил невод на гальку и уселся на него покурить. Подошел дядя Ким тоже сел и достал папиросы. Так они сидели на нас поглядывали и о чем-то тихонько говорили. Минут через десять дядя Ким столкнул на воду лодку и велел нам всем четверым, включая Юрку залезать в нее. Отец тем временем разделся, а дядя Ким оттолкнул лодку и начал отгребать от берега.
- Сейчас будем учиться плавать — заявил дядя Ким — Колька прыгай в воду и плыви.
- Не, я не умею.
- Прыгай, сказал, а то сброшу!
Что делать? Страшновато. До берега метров пять. Но и не прыгать нельзя, подумают трус. Тем более, что я был самым старшим. Юрка и тот родился вечером, а я утром, хотя и в один день. Короче прыгнул и как ни странно поплыл. Правда ноги постоянно вниз тянули, вода в рот, нос попадала, но плыву! Отец подхватил меня через минуту своими сильными ручищами, поднял над головой и бросил обратно в реку. Ушел я с головой, но вода меня, как пробку обратно вытолкнула. Я уже к отцу не поплыл, гребу от него в сторону, но к берегу. Коснулся ногами дна, и так мне хорошо стало, легко, и еще захотелось плыть. Всех остальных в течение пятнадцати минут научили плавать тем же способом, как и меня: быстро, весело и без соплей.
С тех пор родители стали поменьше за нами присматривать и не ругались, когда мы, перед причаливанием, прыгали с лодки в воду, метров за десять до берега и плыли наперегонки.

Глава 5

В лосинных петлях опять было пусто. В окрестностях я еще ни разу не видел следов оленей или лосей. Либо они куда-то ушли, либо попрятались в каких-то одним им ведомых местах.

Я брел по самому дну распадка и устанавливал свои петли. Настоящих троп еще не было, поэтому ставил там, где заяц пробежал дважды по своему следу, или там, где он мог пробежать. Чтобы попавшихся зайцев кто-нибудь не съел, петлю я привязывал к макушке гибкого небольшого деревца, наклонял его к земле и ветками привязывал к кустам. Секрет прост: когда в настроенную таким образом петлю попадает заяц и начинает метаться в ней, деревце распрямляется и поднимает добычу высоко над землей. И заяц цел, и искать легко. Чтобы найти пустую петлю, я привязывал над ней кусочки красного шнура.

Мой путь часто преграждали заносы, в которых увязали даже широкие охотничьи лыжи. Один раз я запнулся о большое дерево, покрытое снегом. Упал лицом в снег. Это было мне уроком. Травмпункта по близости нет.

К вечеру поставил все петли и повернул к зимовью. Когда до избушки оставалось метров четыреста, я неожиданно увидел перед собой лису. Я остановился за высокой елью и стал следить за ней. Палец уже лежал на курке, пуля в верхнем стволе с нетерпением ждала возможности найти свою жертву. Лиса медленно пробиралась по снегу, волоча за собой хвост как ненужную тяжесть, мешавшую ходьбе. Временами она останавливалась, как будто принюхивалась, нет ли чего-нибудь съестного. Мне показалось, что она идет именно к зимовью. Всюду был только снег, ветер гнал лишь чистый морозный воздух, который не приносил запаха желанной добычи. Видимо, у лисы тоже была неудачная охота. Она медленно двинулась параллельно моему маршруту, перелезла через низкий кустарник, прошла под ветками низкой ели и шаг за шагом подходила к месту, где я мог видеть ее уже отчетливо. Лиса двигалась тихо, как тень, я старался быть еще тише. Но все же она меня учуяла, резко повернулась, прыгнула в сторону и хотела исчезнуть за деревом. Однако быстро бежать она не могла. Она сделала прыжок, потом другой, и в этот момент я нажал на курок. Лиса метнулась в сторону и исчезла. Я промахнулся.

Мне определенно не везло. Может, леший на меня обиделся за что-то? Я громко сказал вслух:

— Леший! Я знаю, что ты самый главный из всех лесных духов. Знаю, что ты самый добрый. Помоги мне добыть мяса. Много мне не нужно, только на еду. И вы, помощники лешего, добрые духи, соблюдающие порядок в этом лесу, помогите тоже!

Прокричал и сам испугался — вдруг духи на самом деле есть. Не успел я об этом подумать, как между двумя елями увидел силуэт мужика в кепке, куртке и галифе. Быстро отвел от него взгляд, огляделся вокруг и снова посмотрел в ту сторону. Но теперь там стояло обыкновенное сухое дерево. Господи, и померещится же!

День за днем я ходил на охоту, носил к зимовью дрова и мастерил маленькие нарты. На следующий день был, как говаривал наш замполит, светлый праздник — седьмое ноября. Я уже три месяца жил в тайге, оставалось всего ничего — три раза по столько же. Физически я окреп, но отсутствие собеседника сказывалось на моем настроении. И я до сих пор не добыл «настоящего» мяса.

Иногда, возвращаясь с охоты с пустыми руками, печальный и промерзший, я думал, что, наверное, все же какой-то злой дух этих мест прогоняет зверей из распадка. Для чего был нужен прошлый охотничий опыт, если я не могу добыть обыкновенного оленя. Казалось, я делал все, что в моих силах, но результата нет. Нужно обязательно его задобрить и угостить. Ясно, что просить надо лешего, живущего, по слухам, в лесной чащобе. Только он умеет обернуться в человека, дерево или медведя. Иногда он кричит и пугает людей, но меня он пока не пугал. Леший — звериный пастух, ему подчиняются все звери в лесу. Он охраняет лес и лесных зверей. Хотя надежнее было бы попросить местного духа, а не русского.

И вот как-то вечером вышел я из зимовья, положил на чурку сухарик, вареное крылышко рябчика, плеснул на снег несколько капель спирта и прошептал:

— Байанай, ты начальник над всеми деревьями и зверями! Я обещаю, что больше без твоего разрешения в лес заходить не буду. Прошу тебя, не морочь голову сохатым, не сбивай их с тропы с петлями.

Входя в зимовье, я услышал, как в лесу кто-то прокричал.

Прошло одиннадцать дней. Я в очередной раз пошел по своему охотничьему маршруту от петли к петле, проверяя и поправляя их. Ни в одной не было добычи. Я был растерян, недоволен и чувствовал себя несчастным. Столько труда и усилий было затрачено на строительство изгородей, сколько надежд на них возлагалось, и все оказалось напрасно. Я решил дойти по распадку до самой реки и по берегу вернуться в зимовье. Идти вниз было легко, и я даже отвлекся от невеселых мыслей. День был пасмурный, но без снегопада. Чем ближе я подходил к реке, тем больше расширялась панорама противоположного берега.

И вдруг на том берегу я увидел сохатого. Я замер. Это был взрослый сохатый, сильный, тяжелый, стройный и гибкий, словом, самое красивое и быстрое животное в этом лесу. Его гордо поднятая голова на сильной шее с длинной гривой была украшена великолепными рогами, кверху расширявшимися в виде лопат. Они венчали его голову как царская корона.

Меня скрывал густой куст. Я опустится на одно колено и прицелится. Было далековато. Ну, почему я взял калибр пять и шесть, а не семь шестьдесят два! Мал калибр, пока буду перезаряжать дробовой патрон на жакан, лось уйдет. Дробь во втором стволе не в счет. Задержав дыхание, я плавно нажал на курок. Бык мотнул головой, не отрывая задних ног от земли, передними сделал шаг вправо и как бы присел. Потом мощно оттолкнулся и побежал через реку в мою сторону. Я уже перезаряжал ружье, вставляя дрожащими пальцами пулевой патрон и снова целясь в грудь набиравшего скорость зверя. Теперь я выстрелил сначала пулей из нарезного ствола, потом жаканом. Бык, похоже, не заметив меня, пробежал в каких-нибудь двадцати метрах и скрылся в ельнике. Я успокоился, перезарядил ружье и вышел на его след. Крови я не увидел, но почему-то был уверен, что и на этот раз не промахнулся. Может, от отчаяния, а может, для успокоения решил идти по следам столько, сколько позволит светлое время.

Увидел я его сразу, как только вошел в ельник. Бык стоял чуть боком ко мне, метрах в восьмидесяти. Держа ружье наизготовку, я медленно шел прямо на него.

Через десять шагов опять опустился на одно колено, прицелился выше центра его бока и выстрелил. Я видел, что опять попал, но бык медленно пошел дальше. Я выстрелил еще раз, но он как ни в чем не бывало шел вперед. Я ступал за ним. Так мы прошли метров триста. Вдруг бык качнулся и присел на задние ноги. Не доходя до него несколько метров, я еще раз поднял ружье и выстрелил ему в голову пулей двадцатого калибра…

Мне предстоял тяжелый труд по разделке туши и переноске мяса, поэтому я быстрым шагом направился в зимовье. Сложив в рюкзак веревку, топор, котелок, сухари, соль, фонарь и сухие лучины, вернулся в распадок. Разложив неподалеку от туши костер, я утоптал вокруг снег и принялся за работу.

Свежевать сохатого мне приходилось и раньше, но никогда одному. До чего же он был тяжел! Чтобы задрать его ногу, пришлось привязать к ней веревку, перекинуть веревку через ветку ближайшего дерева и тянуть. Добившись нужного положения ноги, привязать другой конец к стволу и работать дальше. Рубить мясо пришлось на куски не больше тридцати килограмм, иначе я их просто не унес бы.

На разделку туши при свете костра с перерывами на ужин и отдых ушло четыре часа. Чтобы мясо не смерзлось, я уложил его в снег, укрыл лапником и засыпал снегом. Затем взвалил на плечи рюкзак с самыми вкусными кусками и, еле-еле передвигая ноги, побрел домой.
На следующий день рядом со спрятанным мясом я обнаружил лисьи следы. Наверное, возле потрохов побывала моя старая знакомая, счастливо избежавшая пули.

Целый день я перетаскивал мясо, которого теперь у меня было в достатке. На другой день я пошел затягивать установленные в загородках петли. К моей радости, они были пусты. На обратном пути я думал о том, как странно устроен человек. Еще недавно я чуть не плакал, глядя на пустые ловушки, а теперь был рад этому безмерно.

Вечером, сытый и довольный, я снова взял в руки карандаш.

С шестидесятого года я вправе исчислять свой рыболовный стаж. Дело было весной. Более захватывающей картины, чем ледоход на реке, придумать трудно. Треск, грохот и гул движущейся белой массы завораживает. Все население нашего маленького поселка собиралось на высоком берегу и зачарованно наблюдало. На проплывающих льдинах иногда проплывали: звери, небольшие постройки, бочки, конные сани и другие предметы, неизвестно, как и зачем там оказавшиеся. Льдины сталкивались, вставали на дыбы, лопались со страшным грохотом и вползали на берег, толкая впереди себя гальку и песок. Но длилось так не долго. Несколько часов и уже льдинам вполне хватает места вальяжно плыть вдоль берегов, а через день — другой, уже редкие льдины белыми островами, светились в сумерках, на почти черной воде.
Мы уже умеем плавать поэтому нашей компании вполне официально разрешают ходить на реку. А там первые рыбаки с длинными, березовыми удилищами уже сидят на берегу. Дым от их костров не дает нам покоя, как магнитом притягивая к реке. Когда я стал взрослым, запах первого весеннего костра, пробуждал во мне непреодолимое желание, куда ни будь ехать, и я всегда вспоминал мое счастливое, босоногое детство.
Выпросив на берегу, у какого-то доброго, приезжего мужика несколько метров лески, уговорили отцов сделать нам удочки. Нужно отметить, что отцы постарались. Подозреваю, что каждый из них не хотел «ударить в грязь лицом» перед другими, поэтому снасти нам сделали превосходные. Мое удилище было сделано из сухого тальника, было очень легким и гладким. Поплавок — пробка, через которую просунута леска и вставлена тоненькая березовая палочка. При необходимости изменить глубину, палочка вынималась, и пробка свободно скользила по леске. Крючок был не очень маленький, и на него легко было насаживать червяков. Место грузила заняла красивая, никелированная гайка. Я был счастлив!
Шумной, веселой компанией, бегом (шагом я в детстве вовсе не ходил) мы несемся на берег. Для негласного надзора за нами, отрядили дядю Кима, который занимался на берегу ремонтом деревянной лодки, в центре которой стоял мотор под названием Л-3 с громадным маховиком с одной стороны и ручкой для запуска с другой. Вверх поднималась кривая, выхлопная труба, обмотанная асбестовой веревкой, а из борта торчала трубка из которой во время движения текла вода, охлаждающая это чудо техники. Примерно в этом возрасте я разобрал такой мотор, стоящий у нас в сарае, практически голыми руками. Ох, и попало мне потом за любознательность.
Так вот, устроившись вокруг его лодки, наживив с трудом добытых червяков, забросили. Несколько секунд и поплавок сносило к берегу. Приходилось закидывать снова и снова. Вот поплавок дернулся и подпрыгнул, как мячик. Часто, часто «заплясал» на воде и поплыл против течения.
— Тяни! Слышу я голос дяди Кима — оказывается, он краем глаза все видит, что мы там рыбачим. Резко поднимаю удилище, и через мою голову летит на берег первая, пойманная мной рыба под названием ЕРШ! Удилище бросил, бегу хватаю его, укололся, бросил, снова поднял. Разглядываю. Растопырил ерш жабры, колючки все выставил, злой такой. Бока и перепонка на колючках в темных точках, глаза прозрачные — симпатяга. Снял его с крючка, зачерпнул в первую попавшуюся жестяную банку воды и туда его отпустил. Первого этого ерша, я не съел, поджаривши на прутике над костром, и не отпустил, накалов ему на колючки уголек с остывшего костра (как потом часто делал в надежде, что этот бедолага других ершей отгонит), я его домой принес, как ДОБЫЧУ. Не знаю, куда он потом делся (утром следующего дня его в котелке не оказалось), наверное его бабушка курам отдала, а они его склевали — проглоты.
Вот с того дня я не знаю более интересного занятия, чем рыбалка.
Правда в том году были и более важные события, чем моя первая рыбалка. Например, был сбит американский самолет-разведчик У-2, пилотируемый Гари Пауэрсом. Это дело нашим ПВОшникам понравилось и в июле они сбили американский самолет над Баренцовым морем, но уже пассажирский «Боинг». Особо стоит отметить факт выноса тела Сталина из мавзолея на Красной площади и визит Никиты Хрущев в Нью-Йорк на ядерном ракетном эсминце. Правда он и там начудить умудрился, когда во время речи Гарольда Макмиллана на заседании Ассамблей ООН, стучал туфлей по столу и кричал: «Я вам покажу кузькину мать!» Еще больше насмешил XXII съезд партии, где объявил о том, что коммунизм будет построен к 1980 году.

Глава 6

Убедившись, что река покрылась крепким льдом, я решил сходить к высокой сосне, на противоположный берег, где однажды увидел парашют. Правда, сразу после бури он исчез, но была надежда, что его просто снесло с кроны ветром.
Я впервые шел по этому берегу, отмечая про себя его недостатки и достоинства. Дойдя до сосны, я обнаружил, что это был метеорологический зонд. Оболочка была разорвана и не представляла интереса, по крайней мере, в настоящее время. Осмотрев контейнер — пластиковую коробку, в которой находилась какая-то электронная аппаратура, повертев его минуту в руках, решил, что и он мне не к чему. Я забрал только длинные капроновые стропы. Прочная вещь всегда пригодится.

Мой утес с того берега смотрелся великолепно. Любой человек, соберись он ставить зимовье, срубил бы его именно там. Я стал разглядывать сторону склона, на которой еще ни разу не был. Старые, разрушенные скалы, которые разделяли два склона, поднимались в небо голыми макушками. Серые, печальные и мертвые в унылом молчании стояли они меж елей, как притихшие, окаменевшие свидетели исчезнувших в глубоком и бесконечном море забвения веков. Раньше, для того чтобы попасть на тот склон от зимовья, мне нужно было, пусть не очень высоко, но подниматься на эти крутые горы. Но теперь, когда река замерзла, было достаточно обойти утес по льду.

Возвращаясь к зимовью, я заметил стайку куропаток, перелетавших с места на место и скрывшихся в прибрежных кустах, как раз на том месте, где я стрелял в сохатого. Я решил подстрелить парочку и быстрым шагом направился вслед за ними. Но куропаток я не нашел, зато набрел на след росомахи. Росомаха — санитар леса, поэтому она и оказалась рядом с останками лося. И лисичку мою, наверное, отогнала она, ведь росомаха намного превосходит лису в ловкости и хитрости.

Теперь я ходил на охоту не ради добычи, мне было интересно наблюдать за тайгой и ее обитателями. В полной тишине я спокойно бродил на лыжах между елями, заботливо укрытыми снежными шапками. Это только кажется, что тайга зимой вымирает, но стоит внимательно приглядеться и почти всюду можно заметить жизнь. Вот справа мелькнула тень, это черный дятел перелетел с одного дерева на другое. Он резко повернул свою массивную голову с ярко-красной шапкой и уставился на меня своими черно-желтыми глазами. Этот дятел называется желна́. Нетерпеливо потоптавшись серыми лапками, покачав мощным клювом, недовольно, громко и гортанно прокричал «фрю-фрю-фрю» и, расправив полуметровые крылья, он перелетел на следующее дерево. Возле этого дерева на снегу много мелкого мусора, значит, на нем часто бывает белка. В нескольких метрах замечаю над землей шарообразное строение. Это гайно — беличье убежище, устланное внутри мхом, лишайниками и пухом птиц. В этом уютном домике белка отдыхает и выводит бельчат.

Ноги сами несут по лесу, ни усталости тебе, ни печальных мыслей. Зеленый цвет зимой не в диковинку не только в кронах деревьев. У самой земли на пне лишайник тоже зеленый, как будто и не зима вовсе. Хорошо в лесу! Вдруг слышу: «Кле-кле-кле!». Ищу глазами нарушителя тишины. Вон он, серовато-малиновая окраска, на темных крыльях две белые полосы. Это клест, который зимует тут, наверное, потому что нынче хороший урожай семян ели. Иначе летал бы сейчас где-нибудь в Саянах.

Проходив так почти полдня, я вернулся к зимовью и сразу захотел есть.
Растопив печь, нарезал большими кусками мясо, сложил его на старую чугунную сковороду, найденную перед экспедицией в гараже, налил немного речной водички и поставил на буржуйку. Пока готовилось мясо, завел тесто из муки, соли и воды. Накатал из теста тонкие лепешки и испек их прямо на печи. Двадцать минут, и ужин готов.

Наступила оттепель, я решил сходить вниз по реке посмотреть, что там. Сложил в рюкзак топорик, сухари, отварное мясо на два дня, котелок, чай, банку сгущенки, аптечку, фонарик, сухие портянки, свитер и спички. К рюкзаку приторочил оленью шкуру и спальный мешок.

По берегам рек жизнь всегда веселее, чем в глубокой тайге. Прибрежные кусты дают надежный приют зайцам, а высокие каменные берега — горностаям и соболям. Лось и олень также предпочитают прокладывать свои тропы вдоль рек и ручьев. А уж волки, те и подавно живут в чистом пространстве. Прятаться днем по зарослям кустов и в завалах под крутыми берегами им тоже удобней, а в тайге рыхлый и глубокий снег мешает их охоте.

Через три часа бодрой ходьбы мне показалось, что вдали мелькнул какой-то зверь, но разглядеть что-либо за долю секунды было невозможно. Был кто-то или нет, можно было понять только по оставленному следу. Увидев на снегу свежие следы, я сначала подумал о собаке и даже начал искать глазами следы от лыж. И вдруг понял — волки! Их было несколько, хоть и бежали они, как всегда, трусцой друг за другом, ставя лапы, точно след в след. Возможно, я спугнул их с дневной лежки, но проверять догадку желания не было. Я взял «Север» на всякий случай в руку. Удивительно, что они вообще тут делают. Они, конечно, бродяги, но зимой волки в основном там, где люди, скот и открытые пространства. Следов оленей я еще не встречал, а прокормиться куропатками, тетеревами и зайцами стае было бы трудно. Я отношусь к волкам с уважением. Считается, что волки психически высоко развиты. Пары их верны друг другу до самой смерти. Если волчица погибает, то оставшийся в живых волк не создает новую семью, он присоединяется к другой семье и принимает участие в воспитании и выкармливании чужих волчат в качестве дядюшки.

Через некоторое время я набрел на следы волчьей трапезы. Кровь, моча, куски шерсти и больше ничего. На наледи, где, судя по шерсти, нашел свой конец северный олень, не осталось даже копыт и рогов.

Я подошел к повороту реки. «Ка-а! Ка-а!» послышалось над тайгой, потом громкий шум крыльев, и со снега взлетел черный ворон. Птица уселась на сухое дерево и замерла в ожидании, пока я не удалюсь подальше. «Крук-кркук!» донеслось мне в след, и ворон полетел туда, откуда до этого взлетел. Я поежился — не накаркал бы чего.

Быстро смеркалось, нужно было искать подходящее для ночлега место, как говорится, и кров, и дом. Вскоре оно было найдено. Это был небольшой, всего полметра глубиной грот, образовавшийся в обрывистом берегу. Рядом с гротом из-под снежного сугроба торчали сухие деревья и палки, принесенные сюда, очевидно, весенним потоком. Перед входом в грот я утоптал снег и натаскал дров, чтобы хватило до рассвета. Темнело. Перекусив и немного посидев у огня, я решил лечь спать. Передвинув костер поближе к гроту, уставший от длинного перехода, я закрыл глаза, и память перенесла меня, то ли во сне, то ли в полузабытьи в весну семьдесят пятого года.

В тот год мы охотились с отцом неподалеку от озера Дюке. Вокруг километров на сто пятьдесят ни одного поселка. Тайга. Единственный признак цивилизации — вертолеты, изредка пролетавшие над горизонтом, вдоль строившейся ветки газопровода. Приехали мы тогда ловить знаменитых кобяйских карасей. Рыбалкой это назвать было трудно, скорее, скоростная заготовка рыбы. Одну единственную двадцатипятиметровую сеть опустили в воду между оторвавшимся от дна льдом и залитым водой кочкарником. Через полчаса набили два мешка карасями. Пока завязывали, укладывали мешки между кочек и укрывали мокрым мхом, в сеть еще попала рыба. Уложили еще два мешка. Одну сеть поставили в речку до утра на чебака, толстого, жирного обитателя таежных рек.

Однажды, дело было к вечеру. Сварили мы уху по-якутски, съели ее с удовольствием и, чтобы себя чем-то занять, решили поохотиться на уток. Небольшое озеро размером с футбольное поле, возле которого располагался наш лагерь, блестело в лучах заходящего солнца, как зеркало. Стоял полный штиль, какой часто бывает перед сменой дня и ночи. Время было такое, когда дневные обитатели тайги уже прячутся в свои норы и гнезда, а ночных обитателей еще пугает почти дневной свет. Относительно светло было почти всю ночь, но наступало время, когда серая мгла белых ночей становилась густой, как туман.

Основная утка уже прошла. Летали небольшие стайки селезней, довольных, что освободились от опеки ревнивых уток, уже сидевших на гнездах.

И вот сижу я в скрадке, постреливаю. Слышу, из-за моей спины заходит на посадку стая уток. Отец крикнул: «Не стреляй! Мородок!» Но я бы и сам не стал стрелять. Такое трепетное отношение к этой птице в нашей семье сложилось из-за того, что когда-то она якобы спасла мне жизнь. Легенда гласила, что года в три я серьезно заболел, ничего не ел, в общем, положение было отчаянное. Однажды бабушка сварила бульон из этой небольшой уточки, а так как птица эта жирная, то бульон был очень питательным и буквально поднял меня на ноги. С тех пор отец перестал стрелять мородков, а когда мы подросли, и нам запретил. Но, думаю, дело не в этом. В старые добрые времена чирка-клоктуна (так он официально называется) было очень много. Но эта красивейшая птица, к своему несчастью, улетала зимовать в Китай. Мало того, любила жить на рисовых полях. В результате попала под жернова культурной революции, была признана вредителем рисовых полей и, как и воробей, была почти полностью уничтожена.

На озерце повеселело! Клоктуны устроили настоящий концерт. Утка — очень веселая, говорливая и подвижная птица. Мы просто залюбовались их возней на мелководье. Но в разгар их веселья раздался глухой грохот, утки сорвались с места и умчались прочь. Нам тоже пришлось вылезти из скрадков, потому что следом за грохотом со дна поднялся лед, превративший озеро в каток.

Заварили чай, сидим, беседуем. Слышу, лай. Откуда в тайге взяться собаке? Прислушались — точно лай. Встал я, взял ружьишко и отошел от костра метров десять, чтобы лучше было видно. Вижу, между деревьями замелькало светлое пятно, и на полянку выбежала белая лайка. Замелькало другое пятно, потом появилась якутская низкорослая лошадка с седоком. Двигались они явно к нашему костру. Я вышел из-за дерева и ждал, когда они приблизятся. Собака и лошадь были обычные, зато внешность мужика говорила о том, что сегодня нам спать не придется. На его обезображенной роже (иначе не назовешь) нос и часть правой скулы свернута в левую сторону, наверное, от какого-то сильного удара. На правой стороне лба размером с пятак пульсировала кожа, что говорило об отсутствии в этом месте черепной кости. Между старыми шрамами торчала недельная щетина непонятного цвета. Но самыми страшными были глаза. Пустые, холодные, маленькие, шарившие взглядом по нашему столу.

— Давно за мной кнокаешь? — спросил гость.

Однажды, возвращаясь со школы по замерзшему озеру, я провалился под лед. Раскинув руки, я полетел в холодную, черную бездну. На мне было пальто, которое не дало бы выплыть, душа сжалась в крошечный, как зернышко, комочек, а тело обдало жаром. Руки и ноги налились свинцовой тяжестью, и что-то сковало всю мою волю. Потом я понял, что это и был тот обыкновенный страх перед реальной опасностью. Теперь, когда взгляд гостя встретился с моим, я ощутил то же чувство, что и тогда.

— Ты бы поздоровался сначала, — прикуривая сигарету, спокойно сказал мой отец.

Только услышав сквозь ватную глухоту голос отца, я вышел из оцепенения.

— Фраера, значит?

Гость слез с лошади и бесцеремонно уселся на бревно рядом с костром. Отец продолжал курить с невозмутимым видом. По крайней мере, внешне.

— Слушай, земляк. Ты говори, что надо, и иди дальше. Спешишь, наверное, — сказал я и многозначительно покачал стволом ТОЗа. Мой страх начал превращаться в незнакомую мне агрессивность.
— Мандра, рассыпуха есть? — не обращая внимания на мой жест, спросил гость.
— Что?
— Не ботаешь, знаца, по фени? Ну, бухалово или кайф. Киляю уже неделю, налей!
— Нет у нас водки, — спокойно и тихо проговорил отец.
— Не заикаешься, фраер? — опять непонятно спросил бродяга.
— Ты, клоун, говорить по-человечески будешь? — еще раз покачал я стволом.
— Дуру убери. Пакши-то у тебя как у бобра, блезир опять же, а бухалова нет, значит? — нахально ухмыльнулся гость.

Поняв, что водки ему не нальют, мужик стал выпрашивать заварку для чифира. Отец почему-то дал ему горсть грузинского. Тот достал свой котелок, зачерпнул из ближайшей лужи воды и поставил в костер. Отец потихоньку стал спрашивать, кто он и откуда. Выяснилось, что зовут его Захар, кличка Форшмак. Сидел всю жизнь, если это можно назвать жизнью. В свое время окончил восемь классов, работал на железной дороге. Женился. Однажды придя с работы, застал у жены любовника. Не задумываясь, убил обоих. Сел. В лагере за любую обиду мстил, поэтому все его не любили и много раз пытались убить. Выживал и опять мстил.

Один раз бежал и скрывался почти два года. Грабил, воровал. Попался случайно во время дебоша в ресторане. Посадили. Опять бежал, но нагнали. Вот тогда прикладами и разворотили лицо, пробили череп. Но выжил. Год назад освободили и отправили на вечное поселение. А в тайге оказался, потому что искал новые покосы. Что было правдой, а что ложью, кто разберет? Душа у человека темная, как августовская ночь в тайге.

Перед сном я убрал топор и все ножи, сложил все это в палатку и сам с ружьем забрался туда же. Засыпая, слышал все новые и новые «приключения» нашего гостя. Под утро меня разбудил отец. Теперь он устроился спать, а я уселся с ружьем у костра. Гость наш спал тут же, у костра, на куске какого-то брезента, не обращая внимания на комаров и утренний холод. Его лайка лежала рядом с хозяином и, когда я шевелился, поднимала морду и наблюдала за мной. Утром гость снова стал клянчить водку, но мы повели себя строже, чем накануне и, наверное, поняв, что теперь можно и получить, он уехал. Я вдруг понял, что страх мой был напрасным. При свете дня наш гость выглядел жалким попрошайкой, целиком зависящим от чужой воли, в данном случае от нашей, потому что мы были сильны не только телом, но и духом. К тому же в руках у нас было оружие.

Я был совершенно уверен, что уже не сплю, но лай собаки слышался отчетливо. Опять мерещится? Нет, это уже не сон. Я освободил руки из спального мешка и нащупал ружье. Взглянув на часы, понял, что спал всего двадцать минут. На границе света от костра и тьмы таежной ночи появилась лайка. Я чувствовал, что на грот из темноты кто-то смотрит, но не решается показаться. Я окликнул его и удивился своему хриплому голосу.

Гость, по виду якут-охотник, появился совсем не оттуда, откуда я его ждал. Он, молча, снял короткие охотничьи лыжи:
— Дорооба, однако, — улыбнулся гость.

Я выбрался из спальника и встал на ноги.

— Привет! Замерз?
— Не, жарко совсем… А ты кто? Охотник?
— Анатольевич я, и не охотник, а… турист, одним словом.
— Совсем шутник, однако, — засмеялся гость. — А я Прокопий Илларионов. Это мои охотничьи угодья много-много лет уже. Вот!
— Ну, садись. Гостем будешь.

Лайка осталась на почтительном расстоянии от огня. Гость присел на лесину.

— Ты не врешь, что не охотник? — разглядывая меня, спросил Прокопий.

Я понял, что для него это самый важный вопрос.

— Я же тебе говорю, турист.

Гость недоверчиво посмотрел мне в глаза.

— И не беглый? Геолог, да? Э, геолог, геолог!

Гость довольно улыбался, а я решил его больше не разочаровывать.

— Конечно, геолог. Вот оставили меня очень важный прибор охранять, который в земле установлен. Но ты про это никому не говори, хорошо?
— Э, понимаю, однако. А ты, однако, живешь-то где? Зимовья близко тут нет.
— Есть, уже. Осенью зимовье срубили. Там оно, — махнул я рукой. — Ты голодный, наверное, а?
— Э, есть маленько, чайку бы хорошо… Где, говоришь, зимовье?
— Там, вверх по реке.
— Э, плохое там место, однако. Нельзя туда ходить.
— Откуда знаешь, что плохое? Ты же там не живешь.
— Э, мне отец говорил, а ему дед.

Я зачерпнул котелком снег и поставил на огонь. Достал сухари, кусок отварной сохатины, вскрыл ножом банку со сгущенным молоком. Гость тем временем рассказывал, как он увидел на реке следы от моих лыж и, решив, что на его участок зашел посторонний промысловик, решил догнать обидчика и разобраться. Я также узнал, что его зимовье находится в двух днях ходьбы вниз по реке, и что Прокопий тут капканы не ставит, а забрел так далеко, потому что преследовал «шибко хорошего» соболя.

Допив чай, Прокопий снова как-то недоверчиво на меня посмотрел.

— Э, геологи — это плохо. Все ломают, тайгу не жалеют. Ты знаешь, что все в тайге на одном волоске держится?
— Как это — «на волоске»?
— Совсем просто. Одно сломай и все следом упадет. Много брать у тайги нельзя.
— Это ваши законы такие неписаные, да?
— Зачем закон? Так всегда было.
— Прокопий, а что, например, нельзя? Расскажи, я буду знать, что можно, а что нет.
— Рыбу и зверя ловить нельзя больше, чем надо. Нельзя разрешать детям играть тушками добытой дичи и рыбы. Случайно подстрелил несъедобную дичь — должен съесть в наказание. Не съешь — буулуоба. Проклянет, значит.
— А кто несъедобный-то? Тут ядовитых зверей, рыб и птиц нет совсем.
— Зачем ядовитый! Есть такие звери и птицы, которых совсем нельзя убивать для еды.
— Ну, какие, например?
— Жуки, змеи, ящерицы, лягушки. Гоголи, гагары, кукушки, жаворонки, соловьи и все птицы, кроме боровых и тех, что в воде плавают. Рысь нельзя убивать.
— Ну, русские тоже их не едят.
— Собак еще нельзя, волков, лис.

Я хотел ножом поправить в костре головешку, но Прокопий отвел мою руку в сторону.

— Ножом нельзя ворошить угли, — назидательно произнес он. — И плевать в огонь нельзя. А геологи плюют.
— А кто накажет, бог? У вас бог есть?
— Наказать есть кому, было бы за что. А бог не только у вас есть, у якутов тоже. Зовут Юрюн Аар Тойон. У нашего рода тоже есть предок Хомпоруун Хотой. Отец орлов, по-вашему.
— Прямо как у индейцев. А Байанай, он тогда кто?
— Бай-Байанай — дух-хозяина леса, покровитель охотников.

Прокопий что-то пошептал и бросил в костер крошки сухаря. Я спросил:
— А чучуна это хозяин гор?
— Нет, Хайа-иччитэ — дух-хозяин гор, а чучуна — это, по-вашему, снежный человек.
— Я, Прокопий, рыбак. Как зовут духа рек, не скажешь?
— Куех Боллох, однако, его зовут.
— Если ты всех духов знаешь, то они тебе помогают соболя добывать, да? Много добываешь-то?
— Да нет. С конца октября до конца февраля всего ловить можно. Вот шкурок двадцать добуду.
— Всего? А я думал сто.
— Какой сто? Соболя мало осталось, а скоро совсем не будет.
— А ловишь-то чем? Или стреляешь?
— Ставлю капканы на «жердочку» или «в хатку». Как где. Если снег позволяет, с лайкой за ним бегаю, как сейчас. Только вот слух худой стал, а в тайге первое дело — уши, глаза — второе.

Мы проговорили у костра несколько часов на самые разные темы, даже о политике. Утром при расставании Прокопий обещал как-нибудь заглянуть ко мне в гости.

Глава 7

Встреча с человеком подействовала на меня плохо. Я стал сильнее чувствовать нехватку общения с себе подобными. Были дни, когда я даже не выходил на воздух, валяясь, весь день на нарах.

Между тем, до нового одна тысяча девятьсот девяносто девятого года оставалась всего неделя. Однажды я задумчиво, без всякой цели, просто для того, чтобы убить время брел вдоль распадка. Вдруг почти из-под ног со страшным шумом вылетела громадная птица. Почти не целясь, я выстрелил и — о чудо! — попал. Это был каменный глухарь весом килограмма три. У него был черный клюв, а черные рулевые перья были без белых пятен, как это бывает у обыкновенного глухаря.

В мелких бытовых заботах прошло еще три дня. Затем я снова вышел к реке. За очередной излучиной открылся пейзаж, где-то мной уже виденный: невысокая скала над рекой, а на ней сломанное дерево. Почему-то подумалось о том, что в городах и селах люди сейчас наряжают елки, в их домах пахнет мандаринами. Как всегда, по телевизору будут показывать «Иронию судьбы, или С легким паром»… А передо мной сплошные, поросшие хмурыми елями холмы, горы и перевалы лежат под толстым снежным покрывалом. Может, и эти хмурые места прячут какие-нибудь тайны, да вот только холодный снег надежнее медведя прячет тайны тайги. Только птицы с высоты своего полета видят и знают все, что сейчас происходит в этой заснеженной тайге. Но и их немного. Из съедобных птиц я видел лишь несколько белых куропаток, а из хищных — белую сову да ворона.

На берегу снег был сыпучим. Ходить по нему тяжелее, чем по льду, зато интереснее. Весь день можно «читать» по следам о том, что происходит в тайге. Вот полевка оставила крошечные следы возле пучка сухой травы, торчащей неопрятной метелкой из-под снега. Куропатки натоптали тропинки между низкорослых кустиков голубицы. Почему-то им это место сильно понравилось, следы есть и свежие, и старые. А вон старый, запорошенный след лося, переходившего в этом месте реку. Следы его ведут в ближайший береговой ельник. Две лунки в снегу с легкими бороздками по краям оставлены крыльями тетерева. Эта осторожная птица с лету ныряет в снег, пробирается под ним на метр или полтора и спокойно спит там, а, почувствовав опасность, вылетает прямо из-под снега, как ракета из шахты подводной лодки.

На западном склоне следы зверей встречались чаще. Уже три часа я поднимался вверх по склону и рассчитывал, достигнув примерно середины подъема, повернуть в сторону утеса. Солнце уже начало опускаться по бледно-синему небосводу. Оно еще испускало поток золотых лучей на эту сторону склона, на белоснежный ковер, на бесконечные леса, которые выросли здесь вопреки суровой природе северного края. Я заметил соболиный след, первый за всю зиму. След убегал в сторону утеса, и меня это более чем устраивало.

Через полтора часа я оказался возле утеса, но с противоположной от зимовья стороны. По моим расчетам, зимовье должно было быть прямо над моей головой, но подняться туда с этого края было невозможно. Между тем, соболиный след исчезал в расщелине метрах в четырех от подножья утеса. Сняв лыжи, я осторожно поднялся вверх и обнаружил, что соболь забрался в узкое маленькое отверстие между двумя камнями. Ощупав их, я убедился, что один из них можно сдвинуть и посмотреть, куда соболь мог спрятаться. Камень скатился вниз, и передо мной открылся небольшой лаз в пещеру. К сожалению, лаз был настолько мал, а внутри так темно, что рассмотреть что-либо было невозможно. Хорошо, что в рюкзаке на всякий случай я всегда носил фонарик.

Вдруг мелькнула мысль о берлоге. Я тут же отпрянул от лаза. Косолапые роют берлоги на склонах. Но из лаза не пахнет. Да и шумлю я здесь давно. Да нет, не может там быть никакого медведя, я же тут и зимовье строил, и стрелял. Я снова подобрался к лазу с фонариком. В следующий момент я уже кубарем катился вниз, больно ударив о камень левую руку.

Что это было? Я ясно видел ствол винтовки, направленный прямо на меня. Невероятно. Наверное, я начинаю сходить с ума. То леший привидится, то винтовка в пещере. Пойду я лучше отсюда, завтра посмотрю, что там за нечистая сила.

Вечером в зимовье браться за карандаш не хотелось, перед глазами стоял проклятый ствол. Но я все же написал несколько строк:

1961 год начался с денежной реформы. Старые деньги изымались и менялись на новые в соотношении 10:1. К тем, кто копил — пришло горе. Но основная часть населения была бедна и поэтому сильно не расстраивалась. В апреле страна ликовала по поводу полета Юрия Гагарина на космическом корабле-спутнике «Восток». США вдогонку, всего- то на 15 минут отправили в суборбитальный полет Алана Шепарда, который перед стартом еще и обмочился. Летом, когда я с мальчишками не успевал убежать с удочкой на реку, бабушка брала меня с собой собирать землянику. Ягоду собирали на боковых полосах безопасности нашего аэродрома, там же, где косили сено. Я собирал ягоду медленно, но зато в кружке не было ни одной соринки. Набрав полный бидончик и мою кружку, бабушка вела меня на берег реки, доставала бутылку со сливками, и смешав сливки с земляникой, кормила меня. Осилив большую кружку этой вкуснятины, я ложился на огромный горячий валун и дремал под плеск волн и бабушкины рассказы. Однажды прямо к нам из леса вышли два лося — корова и телок. Не обращая на нас внимания, лоси зашли в воду и напились. Потом телок стал бегать по воде, разбрызгивая мириады брызг, а лосиха стояла по брюхо в воде и наблюдала за шалостями своего неуклюжего чада. Я решил, что смогу подойти и погладить телка, но только сделал шаг в их сторону, как парочка неторопливо направилась к лесу и через минуту скрылась в прибрежных тальниках.

Спал плохо. Постоянно чудился то стук, то шелест.

На следующий день чуть рассвело, я собрал рюкзак и пошел к пещере. Я прихватил с собой топор, большой фонарь, веревку, свечу и еду на весь день. Взял также три капкана в надежде поймать соболя. Через час, оставив рюкзак с лыжами внизу, держа в одной руке ружье, в другой — большой фонарь, я осторожно заглядывал в лаз. Нет, с ума я не сошел. Винтовка действительно была. Она лежала на камне, а ее дуло было направлено прямо на меня. Справа от камня лежало истлевшее тело человека и еще что-то просматривалось за камнем.

Камень, который я столкнул накануне, был, вероятно, отколовшейся верхней частью более крупного, которым привалили вход в пещеру изнутри. Упершись ногами в этот камень, я без особого труда втолкнул его внутрь, затем спустился вниз за рюкзаком и только потом пролез в пещеру, которая оказалась маленькой и невысокой.

Встать в полный рост было невозможно. От входа до задней ее стены было не более трех метров, в ширину примерно столько же. В пещере было совершенно сухо. Посредине лежал плоский камень, на котором лежала винтовка, вернее, берданка. Дневного света для тщательного осмотра пещеры было недостаточно, пришлось включить фонарь.

То, что раньше было человеком, представляло теперь мумию, одетую в суконную куртку. Голова была склонена чуть вперед и набок. Слева лежала черная когда-то, а теперь серая, шапка. Под курткой виднелся полуистлевший свитер, суконные штаны. Я перевел луч фонаря к дальней стене, за камень, и подумал, что под истлевшим одеялом, наверное, тоже покоится чье-то тело. Два трупа за один день было многовато. Стоило забираться к черту на кулички, чтобы получить эти проблемы. Теперь нужно сообщать, давать показания, оправдываться, что это не ты их лет пятьдесят назад убил и спрятал в этой пещере...

Я выключил фонарь, сел на камень, покрытый, как и все здесь, толстым слоем пыли и задумался. По крайней мере, нужно все осмотреть и узнать, кто эти люди.

Для этого нужно дотрагиваться до мумий. Вот ужас! Документы или что там может быть еще, наверняка, лежат в карманах. Если, конечно, не сгнили. Ясно, что они тут лежат не один десяток лет, поэтому кроме нечистой силы бояться мне нечего. С этими мыслями я включил фонарь и осторожно распахнул обе полы куртки, но никаких внутренних карманов не нашел, зато в правом боковом лежал кисет без табака. Во внешних карманах обнаружились четыре латунных патрона и небольшой нож. Карманы штанов были вроде пусты. Я уже решил закончить осмотр, но тут заметил под рукой мумии котелок. Осветив его, я увидел, что он чем-то заполнен. Осторожно отодвинув руку мумии, я потянул на себя котелок и удивился, насколько он был тяжел. Еще раз внимательно осмотрев все вокруг, я перебрался к мумии, лежавшей у стены. Даже мысль о том, что нужно поднять то, чем она была укрыта, приводила меня в ужас. Но я уже переступил грань, нарушив покой этих несчастных. Отступать было некуда. Почти зажмурившись, я потянул на себя тряпку и через мгновение с облегчением выдохнул. Там лежали солдатский сидор, куртка из овчины, лоток для промывания золота, кайло, лопата, кружка и небольшой котелок, из которого торчала ложка. Иллюзию объема под тряпкой, оказавшейся чем-то вроде одеяла, составляли камни, между которых лежал этот скарб. Создавалось впечатление, что человек, уходя ненадолго, накрыл все это то ли от пыли, то ли по привычке.

Получалось, что ничего интересного, кроме берданки, в этом склепе не было. Котелок. Лоток. А вдруг тут золото! Я повернулся и взял котелок… Он был полон небольших самородков и золотого песка. Стоило мне немного потереть их, как они начали матово поблескивать.

Вот это да! Мало мне трупа, так еще и это. Теперь мне точно хана.

Я положил котелок в рюкзак, взял берданку и направился к своему зимовью.

Если раньше я просто ходил по тайге, приглядываясь к следам, любуясь природой, слушая то стук дятла, то скрип сухостоя, то теперь поймал себя на том, что постоянно озираюсь. Я боялся не зверя, а того, что меня может увидеть человек, подойти и спросить, что я это несу. Никто, конечно, не мог мне повстречаться, но тревога поселилась в моем сердце надолго, а может быть, и навсегда.

Придя в зимовье, я впервые запер дверь изнутри и не повесил «Север» на гвоздь, а положил на нары. Растопив печь и поставив на нее сковороду с мясом, я дрожащими от волнения руками высыпал содержимое котелка в эмалированную миску. Золота оказалось примерно два килограмма. Несмотря на то, что я на своем веку успел насмотреться на него, оно все равно притягивало к себе взгляд. Я думал про него и даже боялся предположить сумму своей находки.

Перед тем, как лечь спать, я спрятал золото в самый дальний угол под нарами.

Свеча догорала, огонек дрожал от едва уловимого движения воздуха, и все вокруг в одночасье стало для меня враждебным. Золото что-то резко изменило во мне.

Я вдруг понял, какую глупость совершил, затеяв эту авантюру с походом в тайгу. Каким же надо быть эгоистом, чтобы так поступить! Это не мне тяжело, а родным невыносимо жить без известий обо мне…

В тот вечер в мою седую голову пришла не одна такая мысль. В конце концов, промучившись до утра, я решил при первом удобном случае добраться до ближайшего человеческого жилья и вернуться домой раньше запланированного срока, а золото спрятать вне зимовья.

На другой день я снес его к скале недалеко от дома и засунул в расщелину.

Неожиданное богатство всегда оборачивается для человека большими бедами. Но главная его беда — это потеря внутреннего спокойствия и душевного равновесия. Я постоянно думал о том, как без риска сбыть это проклятое золото. Я плохо спал, плохо ел, перестал ходить на охоту.

Глава 8

Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не мой новый знакомый.

Он пришел утром. Меня разбудил лай его собаки.

— Э, привет, однако, — снимая лыжи, громко поздоровался Прокопий. — Шибко хороший зимовье поставили.
— Привет, Прокопий, проходи.

Гость зашел и остановился в дверях. На маленьком окошечке давно намерз толстый слой льда, поэтому в зимовье стоял полумрак. Прокопий оглядел стены, цокнул языком:

— Богато, однако, живешь, Анатолич.
— Да, уж. Чем богаты, тем и рады. Садись на чурку. Табуреток у меня нет, как видишь. И раздевайся. У меня тепло.

Пока Прокопий скидывал с себя шубейку, я подкинул в печь дров, поставил чайник и подогрел противень с остатками жареного мяса. Убрав все лишнее со стола, достал сухари и вторую кружку.

— Э, Анатолич, Новый год скоро, а ты чай пить собрался. Водки нет что ли?
— Не пью я, Прокопий. Совсем не пью.

Узкие глаза моего гостя округлились.

— Не врешь?
— Не вру.
— Я три дня шел, думал, мы с тобой хорошо Новый год встретим, выпьем.

Мой гость очень расстроился и чуть не плакал. Я его понимал. Но все же нельзя было давать ему водку. Северные народы пить не умеют, даже небольшое возлияние заканчивается у них, как правило, дракой и больницей.

— Не расстраивайся. Я очень рад тебя видеть. Мы и чаем Новый год хорошо встретим. Согласен? Я вот тут знаешь, что подумал…
— Что? — оживился Прокопий.
— Я тебе это зимовье решил подарить и все, что в нем есть.

У Прокопия глаза стали совсем круглые.

— И с пилой?
— И с пилой. Только ты мне тоже должен помочь.
— Чем?
— Я из тайги хочу выйти.
— Когда?
— А хоть сегодня.
— Э-э-э… Я только в феврале уходить буду. Пойдешь в феврале?

Я поставил на стол сковороду с мясом и разлил по кружкам чай.

— В феврале? Пойду. Расскажи, как ты обычно выходишь.

Проведя весь день в неспешной беседе с Прокопием и готовя праздничный ужин, я убедился, что он дядька серьезный, и, когда он вышел по нужде на улицу, достал заветную бутылку виски. За три минуты до полуночи я демонстративно выплеснул из наших кружек остатки чая и свернул пробку с бутылки. Ни разу я еще не видел такого счастливого лица, какое было у моего гостя, когда он смотрел, как в кружки льется золотистая жидкость.

— Ну, брат Прокопий, с Новым годом!
— С Новым годом, Анатолич! Ох, и хитрый ты, однако, мужик!

Мы оба рассмеялись и, выпив, вышли на улицу. Подняв вверх стволы, мы встретили наступавший новый год праздничным салютом.

— Ура!!!
— Ура!!!

Прокопий не возражал, когда я, налив еще по сто грамм, убрал со стола бутылку.

— Давно ваш род живет в этих местах?
— Ты о моей семье или обо всех якутах?
— Ну, о якутах я знаю. Легенду о том, как они появились тут среди эвенков.
— Ты, наверное, неправильную легенду знаешь.
— Так вроде у всех народов по одной легенде.
— Ну, тогда расскажи ты, а я потом скажу.
— Ладно, слушай.

Жил некогда далеко на юге князек небольшой — тойон, шибко воинственный по имени Онохой. Не давал этот самый Онохой покоя соседям. То скот угонит, то девку украдет. Короче, веселый был парень. Надоело соседям терпеть его, объединились они и решили его убить, а скот его и семью забрать. Но Онохой прознал о том, собрал свое имущество, людей, скот, жен и детей и потихоньку двинулся на восток. Шел долго, пока не попал на реку, которая текла на север. А враги от него не отставали. Река эта была наша Лена. Онохой построил плоты, поместил на них людей, скот, имущество и поплыл. А сзади пустил плоты с соломенными чучелами. Тут подоспели враги и пустили стрелы по последним плотам, не причинив вреда людям, а поразив только чучела. А Онохой, плывя без отдыха, добрался до Почтенной горы — Табагинского мыса. Тут Онохой и его люди и остановились. Построили дома, загоны для скота и стали жить. Однажды, охотясь-промышляя над рекою, увидели охотники плывущие щепки и стружки дерева, рубленного топором или строганного ножом. Доложили об этом Онохою. Испугался Онохой: «Ох, беда, дети, беда! Должно быть, враги опять догоняют!». Выбрал самых ловких и послал их на юг, наказав им: «Осторожно подкрадитесь и все узнайте». Пошли охотники вверх по течению. У самого подножия Табагинского мыса видят, горит огонь, над огнем висит огромный котел, недалеко лежит огромный топор, а около него нож величины невиданной. Человека нет, а только на песке большущий след ноги. Спрятались в кустах, смотрят. Слышат, лес трещит, идет с горы человек невообразимо высокий. Испугались они и убежали. Прибежали обратно, рассказали, что видели. «Э! — сказал старик Онохой. — Нужно посмотреть, что это такое!» Собрал людей и отправился туда сам. Пришел и видит, сидит человек и ест. Камень поставил перед собой, будто стол, а на нем котел, чашка, ложка и нож. Все огромное, сам он тоже огромный. Видят, что он один. Подошли ближе, но осторожно-осторожно. «Кто ты такой?» — спрашивает великана Онохой. — «А ты кто?» — «Я Онохой!» — «А я Эллей!» — «Зачем сюда пришел?» — «Восемьдесять амбаров сломал, девяносто человек убил! Хотели меня поймать, наказать. Вот и убегаю!» Обрадовался Онохой, думает: «Совсем как я!». Говорит: «Хочешь, будем друзьями?». Эллей согласился, подали они друг другу руки и пошли вместе в дом Онохоя. Там гуляли, ели, пили, боролись. Понравился Эллей старику, принял он его в дом. Живут, промышляют. Полюбил его старик сильно, сделал начальником, любимым сыном.

Было у Онохоя две дочери. Старшая дочь Растрепанная Коса — некрасивая, черная, на которую никто смотреть не хотел. Там, где она малую нужду справит, трава потом никогда не росла. А младшая Нурулдан, не ломавшая на ходу зеленой травы, была красавица. Ей и пальцем пошевелить не давали, только холили за ней и лелеяли. Она сама не мылась и не одевалась, а мыли и одевали ее другие. Она никогда не работала и никуда не ходила. Одним словом, имя ей Солнце-девушка.

Решил Онохой отдать в жены Эллею свою младшую, любимую дочь-красавицу шелковистую Нурулдан. Но Эллей сказал Онохою: «Не возьму я вашей девки! Не хочу ее! А если, правда, хочешь вознаградить меня, так отдай мне Растрепанную Косу». Услышав это, рассердился старик: «Вот дурак! Мы тебе даем самое лучшее, что есть, а ты просишь то, на что никто смотреть не хочет! Хорошо, возьми ее себе и уходи вон! Пусть не видят тебя мои глаза!» А в приданое дал ему дойную кобылу с жеребенком, полосатую корову с теленком из самых что ни на есть худых и прогнал прочь со двора.

Поблагодарил Эллей, поклонился и, взявши, что дали, ушел на север.

Пришел Элей с женой туда, где над рекой места ровные, гладкие, а среди них стоят три лиственницы. Место им понравилось, решили остаться. Набрал Эллей березовой коры, поставил палки, связал их вверху, обшил корой, украшенной узорами, зубцами да вырезками, получилась ураса, жилой дом. Потом устроил для коров маленький хлев, для кобылы — некрытый загон, выкопал яму для молока. Основался, огородился, живут.

Ушел Эллей от Онохоя в начале весны, а в конце лета, около последнего Спаса, захотелось тойону узнать про зятя и дочку и послал он своих людей отыскать их. Нашли, подползли осторожно и увидели: стоит, точно серебряная, белая берестяная ураса, украшенная узорами, зубцами... Кругом все прибрано, чисто: хлев, загон, изгороди. Во дворе вдоль изгороди стоят зеленые елки, ровно улица. В самом углу стоит большое, красивое берестяное ведро под кумыс — хологос. Тогда у Эллея еще не было кожи оленя, чтобы сшить настоящий кумысный мешок симир. Перед ведром, повернувшись лицом к югу, стоит на коленях Эллей, держит в руках большую ложку с теплым маслом и поет. Поет он и просил Белую Мать-госпожу оградить от напастей детей и скот и помочь во всем на новом месте. Окончив песню, Эллей подбросил вверх ложку масла. Затем отдал ложку жене, приказал отнести ее домой и положить не кое-как, а повернуть вверх углублением. Жена исполнила приказание. Тогда Эллей взял большой деревянный чорон с кумысом и, встав опять на одно колено, а на другом держа сосуд, снова запел, поднимая бокал с кумысом к небу. Неизвестно откуда появились тогда три белых лебедя и, троекратно покружившись над Эллеем, спустились и стали пить кумыс из бокала. Обрадовался Эллей, уселся с женой под чечиром, пил кумыс, разговаривал и веселился.

Увидели все это спрятавшиеся в кустах люди Онохоя, и очень все им понравилось. Возвратились они и рассказали все старику Онохою, восхваляя красоту, чистоту и порядок в хозяйстве Эллея. Но Онохой встревожился: «Как же это так? Что же это такое?». Взял он людей, жену и дочь. Впереди приказал гнать скот на пищу и подарки. Раньше якуты никуда не ходили без скота из пищи. Приехали. А Эллей ушел на промысел, дома только жена. Гости все осматривают, все пробуют и удивляются, как все хорошо и прочно сделано. Вошли в дом. Спрашивает старик Растрепанную Косу: «Как живете? Муж тебя любит?» — «Живем помаленьку. Муж меня учит, а я слушаюсь!» Похвалил ее отец, погладил по голове. Сидят, разговаривают. Пришел Эллей, принес много добычи и всю отдал старику с поклоном. Еще больше обрадовался старик, говорит: «Видели мои люди и рассказали мне, как ты поставил в ряд зеленые елки, как ты пел, масло и кумыс вверх бросал и как прилетели три лебедя и выпили его. Ты мне все это покажи, а я тебя не забуду, отблагодарю».

Согласился Эллей, поставил ведро с кумысом, встал на колени с бокалом в руках. Сзади встали на колени все остальные. Эллей пел, просил, и слетели с неба три белых лебедя и выпили напиток. Сильно обрадовался Эллей, а Онохой и его люди удивились. Потом сели под чечир, пили кумыс, разговаривали, веселились три дня. И был тогда первый ысыах! Уезжая, старик стал звать Эллея к себе, но тот не согласился. Тогда он отдал зятю скот, приведенный с собою, и половину людей. Затем благословил и сказал: «Пусть твой скот размножается, пусть люди твои плодятся!».

Вот от Эллея и Растрепанной Косы и пошли все основные якутские роды.

Прокопий внимательно слушал и смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Откуда ты это знаешь?
— Читал. Ты думаешь, если я русский, то хуже тебя историю своей родины знаю?
— И вот так все запомнил, да?
— Да я и теперь тебе читал. Видишь, на столе лежит бумага, — рассмеялся я.
— Ох, и хитрый ты, Анатолич, мужик! Ох, и хитрый!
— А если разобраться, то земля эта совсем не якутская.
— А чья?!
— Тут до якутов эвенки жили. А здесь, где мы с тобой сидим, тем более.
— И что у них тоже есть своя легенда?
— Конечно! Вот слушай.

В древности край этот был пустынный. Эвенки тогда жили на Амуре. После какой- то неудачной войны с соседями перешли через Становой хребет и, выйдя на верховья Алдана, стали спускаться по нему вниз. Некоторая часть осталась жить на Алдане, а другая ушла на Татту. Через какое-то время на Лену пришли якуты и стали просачиваться на Татту. Эвенкам не понравилось такое соседство, и предок всех эвенков, которого звали Бырпай Оросин и который жил на самом большом озере Токо, пошел опять в верховьях Алдана искать новые места для жизни. Родичам велел идти следом и сказал им: «Если найду хорошие места, поставлю метку». Метку Оросин поставил — воткнул высокую палку, на которой прикрепил поперек птичье крыло. Крыло вначале показывало в сторону Хатаргана, но подул ветер и повернул перо вдоль берега Алдана. Родные подумали, что Оросин пошел дальше, и двинулись следом за ним. Остановились они только где-то на территории Баягантайского улуса, где их назвали Кес Аллан — бродячие алданцы. А Оросин с Хатаргана до Жуды стал родоначальником эжанского рода.

— Вот так, друг Прокопий.
— Э… Это еще не известно, кто первый тут жил. И какая это легенда? Так себе. Наша легенда красивая, большая. А эти… Что совсем не знают, как живут, да?

Ветер подул, крыло повернул, и они пошли туда, куда крыло показало.

— Кстати, могу тебя обрадовать. Ты говорил, что к роду орла принадлежишь, да?
— Конечно.
— Так вот, у якутов и эвенков этих мест орлиное перо, подобранное при особых обстоятельствах, считалось талисманом. Если они угощали голодного орла свежатиной, и он терял перо, то эвенки считали, что царь птиц отблагодарил за угощение. Перо подбирали и хранили. Похоже, ты прав насчет своего рода.

Мы еще долго говорили с Прокопием на разные интересные темы. Он провел у меня в гостях еще день. За это время мы договорились, что он придет за мной седьмого февраля, и мы отправимся в поселок.

Глава 9

Почему я решил уйти? Может, хотел поскорее вынести золото и обменять его на деньги. Может, хотел сдать его государству и получить двадцать пять процентов в качестве вознаграждения. А может, я на самом деле понял, что поступил с родными жестоко. Как бы то ни было, в тайге, преподнесшей мне такой «подарок», оставаться я больше не хотел.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я решил сжечь все восемь куч сучьев и веток, оставшихся после постройки зимовья. Почему сжечь? Потому что не хотелось оставлять мусор на ставшем мне за пять месяцев почти родным месте. На это у меня ушло два дня. Ветки хоть и не просохли осенью, но, очищенные сверху от снега и облитые разведенным бензином, горели хорошо.

На противоположной стороне реки я был только раз, когда ходил к парашюту. Теперь, стоя на утесе, я с интересом разглядывал лес напротив. Справа, километрах в трех, сквозь негустую тайгу виднелась длинная, безлесная полоска. Это могло быть озеро или старица. Постояв еще немного, я отправился снимать заячьи петли. Шел, не таясь, как турист, уверенный, что не встречу ни хищников, ни их жертв. В одну из петель попал заяц. Остальные были пусты, вероятно, из-за того, что стояла не сильно морозная погода, и зайцы не желали бегать. Закончив эту работу, я пошел к зимовью напрямик через горушку, а не по распадку, как ходил обычно. Немного поднявшись по склону, я заметил свежий соболиный след. Соболь мне не был нужен, но охотничий инстинкт заставил пойти по следу. Зверек, как и я, просто решил перевалить гору, чтобы очутится на каменных россыпях с другой ее стороны. Без собаки взять его в таком месте было невозможно, поэтому я спустился почти на дно распадка и, повернув вправо, пошел в сторону зимовья.

Вскоре я увидел колышек, прикрепленный к пеньку. Сделано это была явно человеком, но очень давно. На некотором расстоянии на старом дереве торчал другой колышек. Скорее всего, это были метки, чтобы не потерять дорогу. Примерно через шестьсот метров на краю поляны я увидел очень старый сруб-лабаз. Опять соболь меня куда-то завел. Верно, сам леший меня водит — как соболиный след, так обязательно к могиле. Ошибиться я не мог, так эвенки хоронили своих покойников. В лесу делали сруб-лабаз, покрывали корой, заворачивали в бересту умершего и оставляли там вместе со всеми его вещами. А вешки, которые я находил, были ничем иным, как предупреждающими знаками для живых, чтобы не ходили в этом направлении. Ну, а если кто все же шел, то того ждали несчастье и горе.

Обойдя лабаз с испорченным настроением, я побрел к зимовью. Что за место! Ехал в дикий край, а попал в «историю». Неужели во всей тайге не найти места, где не было бы могил, охотников, беглых и таких вот ненормальных, как я сам?! Как теперь с золотом? Золото... Золото…

Встав еще до рассвета и позавтракав остатками ужина, я отправился за реку. Я шел на охоту, соблюдая тишину, от дерева к дереву, от куста к кусту, внимательно вглядываясь в окружающий меня лес. Вокруг стариц и озер обычно есть болотца, вокруг которых растут заросли ерника — любимого места косуль. Убивать красивое животное я не собирался, а вот увидеть, подтвердить свое предположение хотел. Выйдя к намеченной цели, я понял, что это не старица, а таежное озеро, только узкое и длинное. Сразу заметил на льду несколько хаток ондатры. Хатки не были разорены, значит, ондатру здесь никто не беспокоил. Следов косуль не было. Нужно было выйти к реке напрямую и уже вдоль нее возвращаться в зимовье.

По дороге вспугнул глухаря. После моего выстрела птица тяжело рухнула в кусты и побежала. Я пустился за ней. Перезарядил ружье и выстрелил еще раз. В который раз убедился, что двадцатый калибр мал для более или менее крупной дичи.

Вечером я устроил себе помывку. Жарче обычного натопил печь, нагрел ведро воды. Закончив, выпил последние сто грамм виски, оглядел зимовье и решил, что оставлять в зимовье столько вещей нельзя. Мало ли кто может забрести сюда до прихода Прокопия. Все могут растащить или, того хуже, испортить какие-нибудь шальные туристы.

Пять дней я переносил в грот все, что мне уже было не нужно: лодку, бензопилу, почти все продукты, канистру с остатками масла, лишнюю посуду, капканы, петли. Все укладывалось вдоль дальней стены грота.

Но что делать с мумией? Я так и не выяснил, кто это был и отчего умер. Ясно было одно: человек мыл золото, которого по этим рекам было очень много. Говорили, что когда строили первую телеграфную линию в этих краях, то золото находили в каждой яме, вырытой под телеграфные столбы.

Возвращаясь из грота, я заметил на той стороне реки что-то новое и решил посмотреть. Любопытство до добра не доводит: возвращаясь обратно через перекат, я снял лыжи, потому что снега на наледи не было, и через несколько шагов провалился сначала одной, потом другой ногой под ледяную корку, в промоину между льдом и настом. Вода попала в унты и насквозь промочила штаны и белье. Выбрался я легко, но пока дошел до зимовья, мокрая одежда покрылась ледяной коркой.

К утру поднялась температура. Я заболел. Болеть в тайге самое неприятное занятие. Пришлось пить лекарства, наклеивать на грудь перцовый пластырь, греть ноги в горячей воде. Простуда просто так отступать не собиралась. Чтобы куда-нибудь выйти не могло быть и речи, и надо было как-то себя занять. Я решил наготовить еды на весь предстоящий поход из тайги. Варил большие, самые вкусные куски мяса, потом обжаривал их на сковороде и складывал в пакеты. Всего получилось килограммов пять душистого от пряностей, мягкого лосинного мяса. Но что бы я ни делал, в голове моей роились мысли о проклятом золоте. Если днем я еще как-то отвлекался, то по ночам меня терзали сомнения. Если я скрою всю эту кучу золота и даже обменяю его на деньги, то все равно рано или поздно все это всплывет. А если все обойдется, и никто никогда не узнает об этом золоте, забуду ли я то, что взял его из могилы... Но в то же время я представлял, как куплю то-то, потом то-то. Я буквально сходил с ума. Через неделю я понял, что если так будет продолжаться, то раздвоение личности мне гарантировано. Все признаки налицо. Я уже терялся между собственным реальным и виртуальным образами, а это уже серьезная угроза психического сдвига. Из литературы я знал, что раздвоение личности базируется на мире иллюзий. Говорят, мир иллюзий — прекрасный мир... Но этот мир уводит человека в такие дебри подсознания, что некоторые там просто теряются. Кстати, бывает так, что эти дебри уже далеко не подсознательны, а глубоко надуманы... Человеку кажется, что если бы он был… или если бы с ним произошло... Или если бы мир был... И прочие «если бы», то конкретно у него все сложилось бы так, как он грезит в самых прекрасных снах. А, может, и наяву... Тут и кроется ловушка.

Я не знал что делать.

Китайская мудрость гласит: «Если ты задаешь вопрос, значит, уже знаешь половину ответа». Я постарался убедить себя в том, что деньги и богатство никогда не были главными ценностями в жизни русского человека. Об этом все русские пословицы. Ну, например, «Не в деньгах счастье», «Не имей сто рублей, а имей сто друзей», «Беда деньгу родит», «Деньгами душу не выкупишь». Или: «Пусти душу в ад, будешь богат», «Грехов много, да и денег вволю», «Лучше жить бедняком, чем разбогатеть с грехом».

Мало-помалу я выздоровел. До прихода Прокопия оставалось десять дней. Десять тяжелых дней ожидания чего-то, что, возможно, решит мои проблемы. До этого я каждый день ходил на охоту, чтобы вымотавшись за день, не мучится бессонницей ночью. За эти дни я обошел все вокруг и смело мог сказать, что теперь знал всех белок в округе в лицо. А уж где живут куропатки, кормятся рябчики и косачи, мог найти с завязанными глазами. Как только я снял петли, зайцы забегали более активно. То есть, как бы я не маскировал петли и не натирал хвоей, зверьки их чувствовали.

И вот наступил день «X». С утра я уложил походный рюкзак и приторочил к нему спиннинги, которые не мог бросить. Просушил всю необходимую мне одежду, приготовил обед и стал ждать. Но седьмого февраля Прокопий не появился. Всю ночь я думал, почему он не пришел. Может, заболел?

На следующий день в десять утра я отчетливо услышал звук мотора. Накинув куртку, я выбежал из зимовья. Звук доносился с реки. Я осторожно вышел на утес и увидел снегоход с нартами, быстро передвигавшийся вдоль берега в моем направлении.

— Прокопий! Ты!
— Привет, Анатолич! Не ждал, однако?

Мы пожали друг другу руки.

— А «Буран» откуда?
— А ты думаешь, если мы в лесу живем, то не знаем, что такое техника? Он у меня уже пять лет. Скоро менять буду, совсем старый, однако, как моя старуха, — и Прокопий весело рассмеялся.
— А я на лыжах собрался…
— А давай, иди пешком, а я рядом на «Буране», — опять рассмеялся гость.
— Ох, и хитрый ты мужик, Прокопий! Ох, и хитрый.

Зайдя в зимовье, Прокопий растерялся.

— А где?...
— Да все рядом. Спрятал в тайник. Сейчас пойдем, я тебе все покажу.

Мы поели и, прихватив остальные пожитки, пошли к гроту.

— Ты покойников не боишься? — спросил я.
— Да нет. А что?
— В гроте этом я нашел мужика, давно-давно там умершего.
— Э, таких в тайге много находят. Не страшно.
— Может, похороним его?
— Не. Потом сам уберу. Весной, в марте, приеду сюда.
— Ну, как скажешь.

Мы подошли к склону, поднялись, и я предложил Прокопию заглянуть в лаз.

— Оксе, — только и сказал мой гость.

Лаз заложили камнями, присыпали снегом и пошли обратно.

— Осталось только мясо на лед вытащить, чтоб его звери съели.
— Зачем звери! Давай загрузим в мою нарту и домой увезем.

Загрузили. Осмотрели в последний раз зимовье и поехали. Я несколько раз оглядывался на свой утес, пока он не исчез за поворотом реки. Прокопий, конечно, приврал по поводу трех дней пути. Дорога заняла максимум пятнадцать часов ходу на лыжах.

Ночь провели в его зимовье, которое сильно отличалось от моего удобствами. Еще до рассвета мы уложили его пожитки в нарты и тронулись в путь. Лайка сначала бежала за снегоходом, но потом предпочла нарты. Через двадцать часов мы выехали на лед большой реки, на берегу которой приютилась деревня Прокопия. А на следующий день на машине по зимнику я уже ехал в районный центр, откуда через день улетел в Якутск.

Тринадцатого февраля в четырнадцать часов двенадцать минут я повернул ключ в дверях своей квартиры. С огромным удовольствием принял ванну, побрился, сбегал в магазин за цветами и к пяти часам вечера подошел к проходной предприятия, где работала моя жена. Вскоре она вышла.

— Девушка, можно с вами познакомиться? — сказал я, подойдя к ней.

Читатель вправе спросить, куда девалось золото. Хотите — верьте, хотите — нет, а золото я высыпал в прорубь, прямо напротив моего зимовья. Себе взял небольшой самородок в качестве сувенира, на память о моем шестимесячном самовольном заточении в далекой, но такой прекрасной тайге.

Да, чуть не забыл! Историю своей жизни я продолжаю писать, и надеюсь буду писать еще долго.