Над тайгой широким пологом раскинулось прозрачное вечернее небо. На востоке уже проступили первые искорки звезд. Было тихо, только издалека, с озера, слабо доносилось кряканье подросших утят. Терпкий запах скошенной травы, смешанный с запахом зреющей охты и черной смородины, словно сгустился в захолодевшем воздухе.

У зарослей тальника, легкий ветерок теребил косматое пламя костра. У костра сидели двое: русский, его звали Анатолий, и якут Николай. Поза у Николая приметная — сидит на корточках, долго смотрит на костер, не шелохнувшись, только морщится и жмурится, когда его обдает дымом. Руки держит ладонями к огню хоть в жару, хоть в холод, безразлично, будто они у него постоянно зябнут.

Анатолий сидит на чурке. Курит. Взгляд направлен на шероховатую ступню когтистой лапы. Теперь это всего лишь шкура. Не прошло и часа с того момента когда они в два ножа перерезали сухожилие в кистевом сгибе этой лапы, распарывали зверю брюхо, вываливали потроха. Николай радовался: молодой медведь был жирный. Теперь, когда разнятая по частям туша погружена в лодку, а кишки закопаны, можно и поговорить.

— Однако, капсе догор* — говорит Николай.

Не выпуская папиросы изо рта, Анатолий, подбросил в огонь сухие сучья, посмотрел на реку, потом на друга.

— Да случайно все получилось. Утро откосил, потом сетёшки проверил. Улов в садок выпустил, что у берега отгородил, а сам спать пошел, чтоб отдохнуть, а вечером скошенное в копёшки собрать. Сплю, слышу сквозь сон лай, думаю, снится, откуда собакам-то взяться? Перевернулся на другой бок. Лают. Тогда уже проснулся. Понял, что наяву лают, да еще и на зверя похоже, на человека так не ярятся. Выполз из шалаша и пошел на лай, а чтоб не через кусты лезть, иду по тропе, что к берегу, к садку, к лодке выходит. Думаю оттуда по песочку быстрее добегу, посмотрю, что за свора и на кого навалились.

Анатолий бросил докуренную папиросу в костер, помолчал минуту.

— Выскочил на берег, а садок весь разворочен, ветка* перевернута! Следы, конечно везде. А собаки ярятся. Я туда. Смотрю, молодого медведя собаки окружили. То одна, то другая хвать за «штаны» — и в сторону. Прижали его под крутым берегом, да так закружили, что он уже не знает как и убежать, озлился, все норовит поймать которую. А у меня ни ружья, ни литовки, ни топора в руках, ничего нет. Нож один на поясе, да куда с ним-то. Что делать? Уйдет разоритель садка! И такое меня зло взяло, так мне его наказать захотелось, аж до дрожи! Огляделся по сторонам, а недалеко жердина короткая и толстая сохнет, для зарода мною же срубленная. Эх, думаю, куда не шло, медведь-то не очень большой, управлюсь. Схватил эту жердь и по-за кустами подобрался против ветра. Медведь-то занят, по сторонам глядеть некогда. Я прыг с берега, подскочил, да как огрел его по башке со всего маху, он и обмяк, повалился на бок. Ну, тут уж я быстренько ножом его и заколол.

Закончив рассказ, Анатолий опустил голову, как будто задумался. Слышно было только потрескивание костра.

— Люди говорят, что ягоды поспевают к осени, а мудрость приходит с годами. — Прервал молчание Николай. — А ты Толька, совсем не умнеешь. А если бы мало-мало не попал по башке? И собаки бы не помогли, хоть и хорошие собаки.
— Да ладно, что уж теперь говорить. Ты лучше скажи, чьи собаки-то и откуда на острове взялись?
— Ясно, чьи, Афонькины, собаки. С Троицка пришли, протока-то сухая, сам видел, однако, когда за мной ходил. Лето, вот и бегают без дела...

Оба снова замолчали. А от речки шел волнующий запах здоровой воды, запах прибрежных трав и донных растений.
Хороши вечера на реке.

Капсе догор* (як.) — рассказывай.
Ветка* — маленькая лодка.