Осень 1986 года выдалась тяжелая: год как Горбачёвым провозглашено «ускорение», работы еще много, но чувствуется, даже без пресловутой «демократизация системы управления», что что-то не так. Стало не хватать авиатоплива, запасных частей, часть вертолетов зачехленными стояли на стоянках, а вывозить с «поля» нужно десятки экспедиций, обслужить буровые, обеспечить круглосуточное дежурство санитарной авиации. Все на нервах, все на крике. Удивительно, но командир мой рапорт на отпуск подписал не сказав ни слова и через три дня, я буду свободен.

Вечером, листая книгу прочитал: «Река ведь от всяких напастей лечит. Устал ли, приболел ли, любовь тебя больно ранила, или людская молва обидила иди к реке, садись на берег, смотри и слушай: вода плещет, чайка прокричит, рыба сплавиться, а река все течет и вот ты чувствуешь, что нет уже печали или хвори, словно сила реки этой в тебя волной переливается, и ни одной мелкой суетной мысли на ум не приходит». Ну, и что после таких слов думать куда ехать? На реку! Братья уже неделю как заготавливают рыбу на зиму, к ним и подамся, ну хоть на недельку, а потом с семьей хоть в Сочи, хоть в Палангу, все равно. Хотя вовсе не все равно, там, на юге еще не осел пепел Черноболя.

И вот я вольно сижу в лодке, дышу легким сентябрьским воздухом и гляжу, как хорошо и не жарко светит солнце, летают в синеве длинные паутинки, и висит меж небом и землей вершина трехгорбой горы. Дует такой легкий и сладостный ветерок, какой может дуть только в сентябре, только недалеко от Куолланда-Кюель, и я подставлял ему лицо.

Сети мне не интересны, поэтому меня постоянно высаживают на берег и я, пока Михаил выбирает сети, облавливаю спиннингом подходящий участок реки.

Ленки попадают часто, складываю их в рюкзак, а потом в лодку, к общему улову.

Мечтаю поймать тайменя, а он все не ловиться. Под вечер, когда уже потерял всякую надежду, таймень все же позарился на колеблющуюся блесну. Удар, и красный хвост мелькнул над водой, оставив след воронки. С трудом кручу ручку катушки, передвигаюсь ближе к перекату. Рывки рыбины мощные и упругие, он сопротивляется отчаянно, туго, но метр за метром все же приближается к берегу. Вот и светлое толстое брюхо показал хозяин реки, переворачиваясь в очередном кульбите. Я уже вижу большую голову с полуразинутой пастью. Еще немного и он уже переваливается с боку на бок, перевертывается и вяло поводит хвостом на мелководье. Уже брюхом таймень задевает гальку, устало двигаются жаберные крышки… еще оборот — и лопается леска! Таймень как будто оживает, молотит хвостом, извивается всем мощным телом и, оставляя на поверхности воды турбулентный след, исчезает из виду.

Сначала я расстраиваюсь, потом улыбаюсь и даже радуюсь за него — он меня победил! И мне не обидно, победила меня сильная, быстрая рыба. Не зря его местные считают по силе — водяным медведем, по быстроте и жадности — соболем, по верткости — горностаем. Такой зверь с легкостью глотает камни величиной с кулак, скачет через засеки. Сети тонкие рвет в клочья. Пороги проходит хитро: скачками. Из воды выскакивает до пояса в высоту и далеко вперед. Ну, разве не достойный противник!

Между тем возбуждение вызванное борьбой с тайменем прошло, и я чувствовал во всем теле томительную усталость.
Рыбы в лодке набралось много, поэтому договорились, что я пойду к табору пешком, напрямую, а Миша спустится на лодке по реке один.

Минут сорок ходьбы по глухим местам, где водилось много дикого зверя и птицы, где захрясшая грязь у ключей истоптана сохачьими ногами, а по чащам приметно выделяются пробитые зверем тропы, утомили еще больше. На пути попадались перья глухарей и рябчиков — остатки пиршества какого-то хищника. Кое-где были помяты кусты смородины: тут, конечно, лакомился медведь, большой любитель сладенького. Но самих зверей не видел потому, что шёл, не таясь, не соблюдая осторожности, как ходят охотники. Перешел меленький ручей по которому скатывались хариусы на зимовку в реку, там их караулили таймени и ленки. Пахло тленом палых листьев и стланикового смолья. Наконец вышел к реке. Река эта тайгой да горами сотни верст течет, извилась, испетлялась, накидала заломов, намыла гальки, нарыла прорв. И хотя именем ласковая, а хмурости в ней хватает. Дремучая глушь обступила ее, тайга на тайгу с берегов смотрит.

Показалась палатка с торчавшей кривой черной трубой. Но, как я не спешил к этой палатке, к горячему чаю, а все же остановился на берегу и меня сразу обдал вольный речной ветер, пропахший неуловимыми запахами реки. Обмелевшая перед ледоставом река обнажила горбатые косы, усеянные разноцветной галькой. Нежаркое низкое солнце освещало их последними нежными лучами, и они переливались, вспыхивали и гасли, придавая берегам радужное не осеннее выражение.

— Ну, вот братка, и пришел! — услышал я Мишин голос.
— А где же все? — спросил я.
— Рыбу, однако, ловят.

На иле вымоины, в нескольких метрах от палатки я увидел медвежий след.

— Смотри, Миха, — показал я на четкий отпечаток — они, что совсем ничего не бояться?
— А они хитрые и умные. — Ответил брат.
— Как зверь может быть хитрым? Тем более медведь. Он и в сказках-то лопух лопухом. — Засмеялся я.
— Не скажи…
— Есть что рассказать?
— А давай вечером.
— Давай, — ответил я, — тем более уже и есть хочется.

Я притащил охапку плавника для костра и, когда огонь погнал густые завитки дыма, принялся подбрасывать в костер сухие сучья, пока он не загудел одним сильным, рвущимся вверх пламенем, окруженным дрожащим облачком дыма с пляшущим в нем мухами пепла.
Михаил за это время успел ободрать и выпотрошить трех зайцев, которых я понес к воде, чтоб обмыть в чистой холодной воде, прежде чем отправить их в закопченное ведро. Пару лет я не был в этой тайге, но руки все помнили, быһах* будто сам резал и рубил зайчатину.
Неожиданно где-то слева тишину расколол выстрел, сухой и резкий.

— Наши. — Не отвлекаясь от разделки рыбы, сказал брат.

Невыразимо приятно было предаваться безделью сидя у костра после утомительного перехода, хлопот с ужином и засолки рыбы.

— Ну, что братка, поговорим о хитрых и умных? — подмигнул я Михаилу.
— О евреях что ли? — спросил Вася.
Михаил улыбнулся: — О медведях это он.
— Ну, как всегда! В тайге, о чем бы ни зашел разговор с приезжим из города, о медведях завсегда слово вплетут. — Дымя сигаретой заговорил мой второй брат Володя. — Понараскажут историй, куда тебе писателям. Такой уж склад души у северян, да и как это жить в глухомани да о медведях не вспомнить.
— Хоть ты меня брат и записал уже горожанином, я все же попытаюсь как-нибудь отличить сказку от правды.
— Да ты не обижайся братка. Забыл что ли? Он у нас всю жизнь умничает, хотя и не должен.
— Это почему? — Спросил Володя.
— Как почему? Забыл как в сказке: «Старший умный был детина, средний был и так и сяк, а младший вовсе был дурак».
— Значит, тебе, как самому младшему и соврать можно, да? Вроде, того — а что с дурака возьмешь?
— А почему обязательно соврать? Вот, например когда я Ваську с собой взял сюда в первый раз у нас с медведями очень даже интересный случай был. — Михаил повернулся к Василию. — Помнишь?
— Да уж не забуду никогда.
— Расскажи, — попросил я.
— Васька тогда первый раз в тайгу попал. Трусил, наверное, от меня старался не отставать, — начал рассказ Михаил.
— Ничего я не трусил… — обиделся Василий.
— Ладно, не трусил! — успокоил его Михаил. — Так вот. Идем, значит, петлю ставить, а навстречу медведь. Место такое, что не разойтись нам с ним и обратно ни он не я повернуть не желаем. Васька-то, как я понял и не заметил его сначала, уж потом, когда я стрелять начал. Здоровый попался косолапый, крепкий. Всю обойму в него всадил, а он лежит на спине и лапами двигает. Подошли. Ну, сами знаете как себя люди, впервые столкнувшиеся с ним в тайге, ведут. Кто чувств лишается, кто немеет, кто орет. Вот Васька мой, когда подошли к медведю, тоже как заорет и оба ствола при этом разряжает в открытую пасть. Это из него так адреналин вылетел. Затих мишка, я папиросу достал, прикуриваю, а Васька говорит: «Медведь». Я ему: «Медведь, конечно, кто же еще». А он опять: «Медведь». " Да медведь, медведь, можешь не сомневаться» — говорю я, а сам думаю не поехала ли крыша у парня от эмоций. Васька в третий раз, но, уже заикаясь: «Ме-ме-дведь» и смотрит куда-то мимо меня. Я глаза скосил, ба! Прямо на нас прет еще один и такой же здоровенный. Васька хоть и впервые в тайге, а мигом сообразил, что оружие все разряжено и, рванул! Хоть убитый этот боярин у меня уже шестнадцатый был, но и я еще быстрее Васьки припустил оттуда.
Сколько бежали, не помню, но когда остановились отдышаться, оказалось, что никто за нами не гноиться. Перезарядились и пошли обратно. Я думал, что тот, второй, не по нашу душу шел, и надеялся застать его у убитого, но там его не оказалось.
Так вот, самое интересное, когда возвращались к медведю, то ни одного своего следа не нашли. Бежали, однако, земли не касаясь.
Все засмеялись.
— Ты же братка опытный боец, почему сразу-то не перезарядился? — спросил я.
— Да, — сказал Михаил, криво улыбнувшись, — опыт, конечно, увеличивает нашу мудрость, но не уменьшает нашей глупости.
— Только на этом история не закончилась — вставил Вася.
— Вот как? И что же было дальше?

Михаил раскурил папиросу.

— А дальше, как раз о том, что медведи еще и мстить умеют.
— Ага! — согласно закивал головой Вася.
— Мы шкуру того медведя растянули сушиться вон между тех двух лиственниц. Мясо подвесили тут же. А про того медведя от которого бежали и думать забыли. Но, через три дня приплываем с сетей, а табора не узнать. Все изорвано, исковеркано, разбросано. Палатку в клочья изорвал и даже весь каркас переломал.
— Печку, печку, и ту помял — сказал Вася.
— Кадки раздавил, что под рыбу, и ушел.
— А почему ты думаешь, что это тот же самый медведь был. — Спросил я.
— Да тот, я просто чувствовал это. Он за своего товарища нам отомстил таким образом.

Солнце давно село. По лесу разливалась жиденькая мгла. Вечер был полон звуков, тихих, глуховатых, будто тайга дремала и бормотала сквозь сон. Где-то в чаще глухо, устрашающе ухнул филин.

Володя тоже закурил сигарету, поерзал на чурбаке, заговорил:

— Года три тому, недалеко тут, собаки остановили мишку, я метров на сто подошел, стрельнул. Тот сразу завалился головой в мох, лапы под себя, задницу кверху, ну прям как поклоны в церкви отбивает. Подхожу, не шевелится. Собаки его треплют, аж визжат. Хотел закурить уже и вдруг вижу, что он на меня совершенно живым глазом смотрит и ну прямо прикидывает, как бы тяпнуть за ногу. Вскинул я карабин, и он вскинулся одновременно! Я опередил на долю секунды. Так он, падая, ухватил зубами лиственницу, с руку мою толщиной, и одним жевком ее перекусил вместе с последним выдохом.
— Неужели он собак терпел только для того что бы тебя скрасть?
— А вот…
— Да, челюсти у них будь здоров! Помнишь, Миха, как я росомаху хотел поймать в прошлом году? — Васька даже привстал с чурбака.
— Помню, — улыбнулся младший брат.
— Росомаха повадилась вокруг шастать, я на нее решил капкан поставить, волчий. Привязал вон там к лиственницы голову оленью, — Васька показал в густые сумерки рукой. — А под нее капкан насторожил. Короче день стоит — ничего. Два стоит — никого. А на третий, утром подхожу к лиственницы, а головы тю-тю и капкана то же. Я Михе кричу! Подошел он посмотрел и говорит: «Шатун». И только тут я понял, точно следы-то медвежьи! А Миха мне показывает на крохи, что от головы этой оленьей остались. Всю голову, мерзлую как лед, сожрал вместе с костями и ушел. Топором невозможно такую порубить, а он зубами разгрыз!
— Голод не тетка…
— И что нашли шатуна? — спросил я.
— Нет. Ушел и как сквозь землю провалился, хотя пришлось озираться постоянно.

Долго мы еще сидели в тот вечер у костра, а дремучий лес вокруг стоял спокойно, и сумрачно, точно осуждая нас людей, качал темными вершинами, а с небес грустно смотрела семизвездочная медведица.

Быһах* — якутский нож.