После окончания седьмого класса родители отправили меня на каникулы из города в районный центр N к брату отца — дяде Володе.

Райцентр — крепкое сибирское село с одной пыльной улицей, по которой днем бродили пестрые курицы, а утром и вечером проходило стадо коров. Село, по сибирским меркам, было древнее, основанное еще при походах Витуса Беринга, и когда-то являлось важным звеном на торговом пути из России в Русскую Америку. Подплывая к нему, на высоком берегу можно было разглядеть несколько двухэтажных деревянных построек и черную железную трубу кочегарки, отапливавшей немногочисленные казенные здания: среднюю школу, клуб, больницу и, конечно, райком партии. Так называемый «жилой сектор» отапливался самостоятельно дровами, которые крепостными стенами в поленницах истекали солнечной смолой вдоль деревянных заборов и штакетников. По всей длине берега на волнах качались десятки поблескивавших на солнце винтами подвесных моторов и плексигласовыми ветровыми стеклами лодок. Ездил я туда с удовольствием, не только потому, что искренне любил дядьку за его веселый нрав, но и потому что там было сразу три реки — Мая, Алдан и Мокуя. Чем можно заниматься в деревне, где столько рек? Конечно, рыбалкой.

Ближайшим подходящим местом, удобным для ловли удочкой и купания, была таежная, с тихим течением, тенистыми зарослями черемухи и илистыми берегами, речка Мокуя. Воды в ней было немного, но перейти с берега на берег вброд нам нигде не удавалось. Через этот тихий поток, на высоте трех-четырех метров, громоздился оригинальной конструкции деревянный мост, с которого, перегнувшись через отполированные временем перила, можно было наблюдать за рыбами, стоявшими в его тени. У некоторых рыб светились глаза. Это окуни. У других были черные спины и почти прозрачные плавники. Из-за этого казалось, что они висят в воде. Это были ельцы. В мелководье плотными группками стояли пятнистые гольяны, а возле бревен, в редких зарослях травы, прятались маленькие щучки-травянки. Обычно я забирался на обрывистый берег под тень высоченной черемухи, наслаждался теплым воздухом, наполненным ее запахом и звуками летнего леса, и ловко таскал на удочку ельцов, окуней, сорог. Когда надоедало удить рыбу, я бежал купаться или обследовать обрушившиеся берега, из которых вода вымывала разные старые вещи живших здесь когда-то людей.

Так уж устроен человек, что даже в детстве его притягивает все старинное. Казалось бы, что интересного в древних развалинах Греции. Камни как камни, а люди едут и едут на них посмотреть. Что интересного в осколках старой фарфоровой чашки или ржавых кованых гвоздях? Но мы собирали их и дорожили своими находками. А когда нашли патроны к американскому винчестеру, а потом металлическую квадратную банку из-под печения, датированную 1887-м годом, нашему счастью не было предела.

Однажды, бесцельно бродя по мелководью, в неглубокой яме я увидел довольно крупного налима, лежавшего на дне за обросшим тиной булыжником. Рыбина почти касалась камня своей лягушачьей головой с маленькими глазками и широкой пастью. Ее серовато-зеленая спина, испещренная черно-бурыми пятнами и полосками, почти сливалась с илистым дном. Этот речной охотник не прикладывал никаких усилий для того, чтобы ловить рыбу, он просто время от времени открывал рот и хватал очередного крупного малька, неосмотрительно заплывшего за камень.

Я, конечно, слышал от взрослых, что налим, спрятавшись за камень, привлекает мелочь своим усом, но увидел это впервые.

Я долго наблюдал за ним. Наконец, решил поймать рыбу руками. Нагнувшись, почти касаясь грудью поверхности воды, я стал очень медленно подкрадываться. Нос приятно щекотал запах воды, свободно и весело текущей по своим речным делам. До рыбины оставалось полшага, я почти поверил в удачу, уже ощущая руками шершавый и в то же время сколький бок налима, когда он легонько двинул хвостом и отплыл метра на три вперед. Я не сдался. Еще медленнее и тише подкрался к нему и опять попытался схватить. Но налим легко выскользнул из моих рук и опять отплыл метра на три-четыре. Со дна речушки ледяной водой били многочисленные подводные роднички, увязавшие в иле ноги сводило судорогой, но я твердо решил не отступать от задуманного. Подкрадываясь к нему в очередной раз, я увидел в воде старый резиновый сапог, весь покрытый илом. Я осторожно поднял его со дна и, направив голенищем вперед, опять стал приближаться к налиму.

План был прост — загнать его в сапог. Видел бы это кто со стороны, как я в иле пытаюсь голыми руками поймать скользкого налима! Но на берегу щебетала и прыгала только маленькая серенькая плисточка. Еще раза два налим давал возможность близко подойти к себе, но потом отплывал и снова ложился на дно. Поняв, что сапог не поможет, я подобрал со дна булыжник и решил оглушить упрямую рыбу. Прицелился, размахнулся и, что было сил запустил камень. Вот тут налим рванул, как ужаленный! За долю секунды он исчез, как будто его и не было никогда.

Через день после этого события дядя Володя взял меня с собой сплавлять плот по Алдану. Плот был большой, составленный из бруса и досок для двенадцати квартирного дома. На плоту устроили стол, место для костра из кирпичей и листа железа, установили палатку. Отплыли рано утром, когда еще над Алданом клубился негустой туман. Тяжелое, неповоротливое сооружение выталкивали на течение двумя моторными лодками — «Казанкой» с подвесным мотором «Москва» и самодельным деревянным катером, сделанным руками моего дядьки.

Алдан — река быстрая, перекаты на ней нешуточные и мели неожиданные, так что, как говорил мой дядька, только успевай поворачиваться. Чтобы лишний раз не рисковать казенным имуществом, днем плыли, а на ночь причаливали к островам, закрепляясь нескольким канатами за стволы вековых лиственниц.

На плоту нас было трое: дядя Володя, я и Рева. Впервые услышав имя моего приятеля, я подумал, оно якутское. Но оказалось, что отец у Ревы был просто идейным коммунистом, поэтому родившихся двойняшек, мальчика и девочку, назвал Рева и Люция, разделив слово «революция».

Рева был якут, и как любой якут очень любил охоту. Каждый вечер он уходил с ружьем на острова стрелять уток. В основном Рева приносил шилохвостых, крякв и чирков, но иногда его трофеями становились гагары. Считалось, что русские не едят гагар. На деле же, когда другого мяса не было, то и гагарье вполне подходило. Все зависело от того, как приготовить. Рева готовил просто. Он не ощипывал их, а снимал с тушек шкурку с перьями и долго-долго варил. В бульон добавлял картошку, лавровый лист, соль, какую-то траву, собранную им же на илистом берегу. Получалась очень вкусная и питательная похлебка, которую после длинного трудового дня уплетали так, что только треск за ушами стоял.

Рева всю дорогу пытался научить меня якутским названиям зверей и птиц, которых мы встречали. «Колька, смотри, киргил летит», — говорил он. А я видел дятла. «Смотри, смотри! Тиин!» — показывал он на белку, сидевшую на ветке и умывавшую свою рыжую мордочку.

Однажды мы причалили на ночевку возле большой глубокой курьи. Накопав в кустах червей, я забросил ниже плота две закидушки и очень надеялся поймать осетра. Уж больно место для этого было подходящее — стрелка. Окуни, которых мы ежедневно ловили с плота десятками, надоели и жареные, и в ухе; хотелось чего-то другого. Уже сильно смеркалось, когда я почувствовал уверенную поклевку крупной рыбы. Начал вываживать. Рыба была довольно тяжелая, но я не мог понять, какая. Держа в руках леску, я думал: «Если осетр, то пошел бы вверх и сплавился. Может, это крупный язь? Но тогда он бы носился там, как бешенный, из стороны в сторону. А этот идет, упорно сопротивляясь, спокойно, без рысканья». Когда я увидел в воде темный длинный силуэт, мне показалось, что это осетр, и радостно закричал:

— Поймал, поймал! Осетра поймал!

Но через мгновение понял, что это налим. Хороший, килограмма на три, но всего лишь налим. Я расстроился. Но не из-за того, что поймал налима, а что поспешил похвастать дядьке про осетра.

Посадил налима на кукан и стал рыбачить дальше. Когда совсем стемнело, услышал всплеск. Ивовый прут, за который была привязана леска, начал сгибаться и дергаться. С замирающим сердцем я взялся за леску. Рыбина потянула вниз по течению. Тяну — хлюп! «Точно, — думаю, — осетр». Но на этот раз молчу. Вытащил — так и есть осетр. Килограмма на два.

Я тут же смотал лески на мотовило, прицепил к кукану осетра и пошел к плоту.

— Ну, показывай, племяш, кого ты там выловил.
— Да вот еще и налима поймал… после осетра, — соврал я.
— Ай, совсем хорошо! Налим для ухи поважнее хатыса будет, однако. Ай, Колька, молодец.

С этими словами Рева забрал рыбу и пошел к краю плота заниматься приготовлением ухи.

Вскоре при свете костра, обжигаясь, мы ели вкусную уху. Взрослые хвалили меня, а я жалел, что рядом не было отца.

Все было хорошо, но меня мучила мысль: что бы я сказал дяде Володе, если все же не поймал осетра, а пришел только с налимом. Обманул? Позже, засыпая в палатке под плеск воды, я понял, что пока рыбу не вытащишь на берег, нечего кричать «Поймал!».