Лето стояло в полной красе и силе. Давно отцвели в сырых лесах кремовые букеты вечнозеленых родендронов. Лето цвело синими колокольчиками, белыми зонтиками дудника, высокими, по пояс травами.

На белом песке пустынного в этот день берега, возле кучки сухого, чисто вымытого плавника, двое, накачивали резиновую лодку. За песком, за редкими корявыми ивами, обросшими в половодье блекло-зелеными космами тины, темнел береговой лес.

— Дед, дай мне покачать, — взявшись за рукав клетчатой рубашки деда, попросил мальчик.
— Ты, Твердуша, лучше удочки распакуй, а качать я буду, потому, что ты легенький еще, вот подрастешь немного, тогда….
— Хорошо, — обрадовался внук и побежал к лежащему под кустом рюкзаку, от которого, не без труда отцепил черный чехол и, высунув язык, долго развязывал тугой узел тесемок.

Заметив, что внук вынул, наконец, оба удилища, дед крикнул:
— Ты их пока не раздвигай, мешать в лодке будут, а вот чехол убери в кармашек и застегни, как следует.

Пока внук занимался этим делом, дед подтащил к воде накаченную лодку и с насосом в руках направился к машине, стоявшей на полянке над берегом.
Твердислав, выполнивший поручения деда подбежал к воде, наклонился, что бы сунуть руку в воду и замер, наблюдая, как у самого берега по песчаному дну шныряли ничем не примечательные мальки, но такие прозрачные, что хрящик внутри тела был виден. В таком положении и застал его вернувшейся от машины дед.

— Ну, что, рыбак, поплыли потихоньку?
— Деда, а кого мы сегодня ловить будем?
— Рыбу.
— А какую?
— А какая рыба попадет, ту и ловить будем.
— А если никакая не попадет?

Дед усмехнулся.

— Тогда нас бабушка домой не пустит.

Твердислав, представив, наверное, как их бабушка не пускает домой, засмеялся.

Лодка правила к оконечности острова, к высоким, в воде тальникам. Там, среди тальников есть неширокий ерик соединяющий старицу с рекой, вот это место и влекло к себе наших рыбаков. Попытали под берегом, потом бросили якорь на средине заливчика: рыба бралась, но вяло. Очень хотелось и деду и внуку найти такое место, чтоб было, потом о чем рассказать, что вспомнить. Заплыли почти в устье ерика, в котором чуть заметно ощущалось течение воды из реки в старицу.

— Вода прибывает, — сказал дед, привязывая лодку к затопленной талине. — Наживляй Твердуша самого толстого червяка, попробуем здесь.

Плескались в редкой траве залива какие-то рыбины, выходили наверх, рождая круги на тихой воде, ельцы, лещ выставил свою горбатую спину, кружа без всякого смысла на одном месте.

Не успел дед, как следует рассмотреть на берегу высокие тонкие стебли, усыпанные лиловато-красными цветочками и сказать внуку, что это кипрей, а еще по-другому иван-чай, что его лист раньше вместо чая потребляли, а молодые, неокрепшие корешки вместо капусты, как поплавок на его удочке резко нырнул под воду. Дед потянул изогнувшееся удилище на себя и из таинственной зеленой прибрежной глубины с плеском вылетел окунь.

Твердислав уже открыл рот, чтоб закричать от радости, но дед приложил палец к губам и покачал отрицательно головой. Внук, конечно, знал, что удильщикам не следует, не греметь, не разговаривать, но как тут удержаться!

— На рыбалке, Твердуша, нужно быть ниже травы и тише воды…
— А разве вода тихая? — шепотом возразил внук. — Вон как Обь шумит, когда волна и ветер. А в котелке на огне как бурлит?

Дед внимательно посмотрел на внука, подумал: «не дурак, слава Богу, растет».

— Деда, — шептал между тем Твердислав, — а мне такой попадется?
— Уже, — прошептал дед, показывая глазами на то место, где только что плавал поплавок внука.

Четырехметровое удилище Твердислава выгнулось дугой, а окунь только всплыл на поверхность, не желая попадать в лодку.

— Тише, тише, — говорил дед, вытаскивая застрявший под сидением подсак. — Держи, не дергай, я сейчас…

И началось!

Каждый раз поплавок утаскивало под воду совсем, и только поэтому одному было видно, что рыба берет серьезная, без обмана и хитрых подходов. Окунь шел как один, ровный, зеленобокий — настоящий обской. Сильная рыба посильному и бралась — сопротивлялась долго.

На всякой рыбалке бывает и главный момент, момент, когда попадает самая крупная в этот день рыба, и настоящий рыбак этот момент чувствует. Почувствовал и дед, как-то подтянулся весь, фуражку поправил, спину выпрямил, чуть леску натянул и тут же поплавок подпрыгнул на воде и мелко, мелко заплясал. «Не может быть, — подумал дед, — мелочь прицепилась». Но, то самое чувство свинцом налило руку не давая поднять удилище.

— Деда, — показывая на поплавок, прошептал Твердислав. — Клюет!

Дед медленно перевел взгляд на внука, подмигнул, и в этот момент поплавок нырнул так быстро, что булькнуло.

Изогнувшееся удилище дергалось и дрожало, леска вырезала на воде правильную восьмерку, прежде чем мелькнул у поверхности и резко бросился в сторону, быстрый полосатый хищник.

Удилище смягчило резкий рывок, не позволив лопнуть тонкой леске. Дед завел подсак в воду, откинувшись назад, потянул на себя удилище и в момент, когда окунь, увлекаемый упругой силой, появился у поверхности, быстро подвел под него подсак. Поднимать большущего горбача из воды было одно удовольствие.
И как обычно бывает на рыбалке, когда за побежавшим вдруг в сторону поплавком исчезает представление уходящего времени, перестали наши рыбаки замечать его ход. Время исчезло, утратив вдруг свой все куда-то подгоняющий ход.

Твердислав молчать не мог — восклицал шепотом, вертелся и приглушенно смеялся, вытянув очередного горбача.

— Еще один разноцветик! — шепчет, вытаскивая окунька.

«Опять прав», — думает дед, более внимательно разглядывая окуня: спина у горбача темно-зеленая, брюхо — желтоватое. Бока зеленовато-желтые с бурыми полосами. Большой плавник — сизый, следующий в цвет полос на боках, грудные плавники под цвет брюха, а остальные красные. Красавец!

А река горела серебристым блеском. Вдоль острова, обросшего по берегу кустами тальников, она двигалась, темная, покачивая, как зеленые облака, сплошное отражение листьев.

Еще долго продолжался клев, не успевало еще грузило поплавок поставить, а уже вело.

— Все, Твердуша, у нас полный садок — сказал дед. — Вот бабушка-то удивиться, когда такой улов увидит. Тут у нас и сорога, и окунь, подлещики, и ерш даже есть.
— А почему удивиться? — возразил внук. — Когда это мы без улова возвращались

Дед улыбался, глядя на него, подумал: «станет ли Твердислав рыбаком, как он стал. В те далекие времена таким пацанам, да еще в далекой таежной деревне, и заняться-то больше нечем было, кроме рыбалки. Ну, в лапту еще играли, в чижа. А теперь телевизоры, компьютеры, игрушки умные. Да и свободы у детей нет, такой, как у них была. Ну, кто сейчас ребенка одного отпустит на реку? Да никто. Твердуша-то на рыбалку ездит только тогда, когда я его позову, а сам не предлагает никогда. И не просит, чтоб какую-то снасть купил ему, а вот диски с играми просит».

Вздохнул дед.

— Ну, что поплыли?
— Поплыли!

Не успел дед десяток раз окунуть весла в воду, а внук, привалившись к мягкому, теплому борту лодки, заснул.

Греб дед, молча, о чем-то думая, а может просто вспомнил свое детство, рыбалку на Хатарганке, среди такой же тенистой зелени тальников и пирамидками иван-чая на берегу.
А может быть думал о себе. В последнее время он все чаще задумывался о своей жизни. Эх, жизнь! Пока было здоровье и работа, прожитое не чувствовалось. Все казалось временным. Пока жена сидела в декретном отпуске с дочерью, работал на двух, а то и трех работах. Много чего нужно было для молодой семьи, не отставать же от других. Потом затянула, закрутила работа, да такая, что и в редких отпусках, на юге, не сразу забывал о ней. Год от года должности становились все ответственнее, дела все интереснее. Малая авиация обслуживала охотников и рыбаков, топографов и геодезистов, строителей и пожарников. За спиной остались сотни встреч, ночевки в тайге, избушках, бараках. Привык к унтам, меховой не продуваемой куртке, привык к сырой рыбе, к короткой, но цепкой дружбе с охотниками, летчиками, геологами. Привык к постоянному движению. Вокруг крутился мир — огромный разноликий и разноцветный. Порой возникало желание оставить эту карусель оглядеться отдышаться, что-то очень важное припомнить, что-то решить. Но разве можно остановить жизнь?

Катастрофа случилась вдруг. После ужина, дома, на диване. Горячо стало во рту, резкая боль прошила шею и... Старый доктор-еврей примчавшейся на скорой помощи, поставил укол, и долго-долго, разговаривал с ним о Боге, истории и еще о чем-то. Потом светлая больничная палата, медсестры с капельницами и маленький доктор, поставивший его на ноги за четыре недели. Только прощаясь, доктор дал такие советы на дальнейшую жизнь, что как с ними жить дальше, он уже и не знал.

Поняв, что откомандовал, огляделся по сторонам: лучшие годы-то прожиты. А что впереди? Старость?
Ограниченная годность к жизни, так он обозвал свое состояние.

Как-то незаметно удалился от прежних знакомых и мест ранее посещаемых. Что оттолкнуло его от общества? Перемены в состоянии духа? Наверное. А может гордость, неразлучная спутница себялюбия? А может страх? По прихоти ли судьбы, или из-за собственных промахов, но ему стали недоступны способы обретения, наслаждений и известности, а зная цену радостям которым придавался ранее и, чувствуя невозможность предаваться им впредь, становиться иногда страшно...
Он охладел к дружбе потому, что потерял старых друзей, не успевших предать их дружбу. Потому он убедил себя, что прежние друзья были куда преданней, чем нынешние.

Впереди он видел только недуги и прозябание. И часто казалось ему, что все им испытано, ничто не имеет прелести новизны.

И вот поняв, что все его желания бесплодны, он постепенно обрел вкус к предметам немым и бесчувственным — к ученым трудам, к литературе, ибо тут он по-прежнему был силен и свободен. Тут он мог браться или бросать эти занятия, когда хотел. Тут он не зависел от общества и мог исполнить любое свое желание.

А увлекшись немым и бесчувственным, понял он, что не нужно избавлялся от посторонних свидетелей своей ненужности, что убийственно погружаться в собственные недуги. Что малейшее облегчение телесное не служит заменою счастья. Не нужно замечать общество, так же, как оно не замечает его. И в уединении можно найти радость, а не только терзаться сомнениями. Кто-то подумает, что он влачит бремя томительной и безотрадной жизни пенсионера, повинуясь голосу благочестия или разума, а чаще всего по привычке. Пусть думает…

На самом деле он счастливец, у него есть семья, его любит внук, других, таких как он откровенно презирают. И вообще он везучий: не во всех же бригадах ездят старые врачи-евреи.

Вот и берег, не хочется будить внука чему-то улыбающемуся во сне.

«Пусть поспит — думает дед, — сон это его время, все на свете не наше, а чужое и только время наша собственность. Да и мне спешить некуда, ведь только дожив до моего возраста, начинаешь осознавать цену быстротекущего времени. А его ведь не возможно ни остановить, ни хранить, сдавая в какой-нибудь архив, беря потом по мере необходимости. Все бывает только однажды и ни одно событие нельзя вернуть, ни эту удачную рыбалку, ни этот его сон под теплыми лучами солнца. Каждый момент жизни неповторим и даже самый искусный художник может воспроизвести его лишь отчасти. Мы не ценим ни своего, ни чужого времени, легко отнимаем его у других, хотя время единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при всем желании. Поэтому не буду я у него отбирать его время, пусть спит».

Прошел час, лодка уже высушена, все уложено в машину, солнце уже клонится к закату, и свет струился понизу, меж стволов. Лес будто дремлет, греясь на солнышке, вбирая в себя его тепло перед долгой суровой зимой — коротко и прекрасно лето в Сибири, как и коротка и прекрасна жизнь человека.