На берегу большой реки, возле самой кромки воды, стоял шатен лет сорока пяти; среднего роста, седые виски, открытый лоб, ясные, полные жизни глаза, небольшой рот и энергичный, гордый подбородок — все это вместе дышало смелостью и доброжелательством. Солнце, уже давно катившееся по небу, играло своими лучами на серебряных галунах его аэрофлотовских пагон и в знаках отличия на правой стороне форменного пиджака. Чуть дальше, на высоком берегу вились над голубыми лютиками и белыми ромашками пестрые бабочки мерно трещали в траве кузнечики.

— Михаил Анатольевич! — кричала с высокого берега молодая женщина, — Михаил Анатольевич! Э-э-э-э.

Если бы кричавшая присмотрелась, то по выражению лица и позе могла бы понять, что тот у воды о чем-то глубоко задумался и совершенно ее не слышит. Крикнув еще раз, она осторожно начала спускаться на берег.

— О чем задумались? — услышал Михаил Анатольевич веселый голос Ирины, экономиста N-ского объединенного авиаотряда, и оглянулся.
— Детство вспомнил.
— Чье детство? — не унималась молодая женщина.
— Свое, конечно.
— А почему сейчас?
— Потому, что много лет тому назад, перед тем как меня увезли в город, я прибегал именно на это вот место чтобы проститься с этой рекой.
— А что, детство-то там и прошло, куда вы смотрите?
— Нет, детство прошло как раз на этом вот берегу, а там, выше по течению реки, прямо за аэродромом, есть небольшая речушка. Вот и вспомнилось это удивительно чистое и красивое место.

Мужчина повел плечами.

— Прямо красивое, красивое?
— Красивее не бывает. Вот представьте себе Ирина, таежную речку лениво и медленно текущую по извилистому руслу между невысокими, но крепкими берегами, сплошь поросшими зарослями черемухи. Повсюду разбросаны небольшие островки с бархатной, изумрудного цвета травой и разноцветными, полевыми цветами. По берегам мелководные заливы, в которых растут белые кувшинки и над всем этим не умолкая, щебечут птички.
— А далеко этот рай?
— Да нет, километра два. Вот думаю, не сходить ли, до вылета еще далеко.
— И я с вами.

Девушка обернулась и закричала человеку в форменной кожаной куртке, стоявшему на том месте откуда она спустилась на берег:
— Иван Алексеевич, мы с Михаилом Анатольевичем на экскурсию уходим, не теряйте нас.

По высокому берегу бежала лесная тропа. В низинах цвели на ней синие колокольчики и кукушкины башмачки, по сухим прогалинам поросла она густой сочной травой, а на буграх торчали из нее оголенные корни деревьев, похожие на серых и коричневых змей.

— Вы так красиво о речке этой говорили, прямо заслушаешься. Расскажите о ней еще что-нибудь.
— На эту речку очень любил ездить мой отец со своим другом Кимом.
— Он, что был кореец?
— Кто?
— Ну, Ким, все корейцы Кимы, например Ким Ир Сен.
— В СССР Кимов тоже хватало, имя Ким расшифровывалось — коммунистический интернационал молодежи и некоторые уж очень преданные партийцы награждали такими именами своих детей. Были и Вилории, что значило «Владимир Ильич Ленин организатор революции».
— О, Боже, давайте лучше о речке.
— О речке, это значит о рыбалке.
— Значит о рыбалке.
— Ну, хорошо. Так вот, родители наши конечно удочками не рыбачили, редкий взрослый, в те далекие времена, баловался спортивными снастями. Ловили сетями или неводами, бредень и тот считался баловством, им ловили только тугуна.
— Кто это — тугун?
— Рыбка такая, маленькая, с палец, но очень вкусная. На другую мелкую рыбу, чтоб зажарить или ушицы сварить, ставили морды.
— Морды, это что?
— Это снасть такая, типа длинной корзины сплетенной из прутьев, в России такие снасти называют корчагами или вершами.
— А…
— На речку, к которой мы сейчас идем, ездили за щукой. Щука там была особенная, светлой окраски с темно-зелеными пятнами, а главное жирная и какая-то, как говорили взрослые, ленивая.
— Как наш профсоюзник, — засмеялась Ирина.
— Точно.

Михаил Анатольевич, какое-то время шел молча, иногда легко наклоняясь и срывая белые, голубые и желтые полевые цветы, пестреющие в траве с обоих сторон тропинки.

— Я свою первую щуку, тоже поймал на этой речке, и это была целая история.
— История? Это интересно, расскажите.
— На самом деле интересно?
— Конечно! Страсть истории всякие люблю.
— Ладно, — немного помолчал и продолжил. — Мне тогда лет девять было, решили мужики нас взять с собой на эту вот распрекрасную речку. Собрали мы свои донки в котелки, сделанные из железных банок и помчались на болотце, червей копать. Много их тут не нароешь, поэтому времени на это занятие уходило много и труда тоже. Сколько накопали — не помню, но я нашел в земле здоровую, ржавую гайку, которая мне приглянулась в качестве грузила для жерлицы, которую обещал для меня сделать отец. Положил я гайку в карман и на время забыл. Вспомнил о ней только дома. Протер ветошью и чтобы не забыть, одел ее на палец, как обручальное кольцо. Ну а вечером поплыли вот вдоль этого самого берега на неуклюжей, деревянной моторке, со старым-престарым мотором. Когда мотор работал, вода на дне лодки покрывалась рябью, как от тысяч капель одновременно в нее падающих.
— Это Вы, о наших Ан-2 рассказываете? — Пошутила девушка.
— Ну, примерно. Так вот, хоть мотор работал шумно, отец вдруг начал прислушиваться к непонятному стуку в лодке. А стучал я. Стучал по деревянному борту гайкой одетой, еще днем, на палец. Палец к тому времени отек, и я ни как не мог снять эту гайку. Сказать взрослым об этом боялся, а время шло. Наконец взгляд отца сосредоточился на том месте, откуда доносился стук.
«Это ты стучишь? Покажи чем» — спросил отец. Я поднял руку с отекшим и покрасневшим пальцем. Отец ничего мне не сказал, за то долго о чем-то говорил с Кимом.
Михаил Анатольевич сошел с тропинки, наклонился и сорвал несколько белых маков.
— А дальше что было, вы вернулись?
— Нет, мы подплыли к месту рыбалки и весело высадились на берег. Разгрузив моторку, отец подозвал меня к себе и осмотрел палец. Подошел Ким с банкой солидола и протянул ее отцу. Потом Ким присел на корточки, обхватил меня своими ручищами и крепко прижал к себе. Я оказался, как кролик в объятиях удава. В это время отец смазал мой палец солидолом и кивнул Киму. Тот мгновенно приложил свою ладонь к моему рту, так плотно, что я даже пикнуть не мог, а отец стал осторожно скручивать гайку с моего пальца. Я пытался орать и дергаться, но в объятиях здорового, тридцати летнего дядьки, это было невозможно.
Боль была жуткая. Такое впечатление, что кожа вот-вот лопнет на моем бедном пальце. Но все обошлось. Через пятнадцать секунд, гайка была снята, а я отпущен на волю. Через пару минут я успокоился и забыл об этом приключении. Мужики поплыли ставить сети, а мы, размотав донки, принялись таскать из воды сорог и окуней.

Мужчина повернулся к спутнице и протянул ей большой букет.

— Спасибо Михаил Анатольевич. Красивые. А пахнут как!
— Пожалуйста.
— А про щуку?
— Что про щуку? Ах, да. К приезду взрослых у нас уже было штук сорок ельцов, сорог и окуней. Ким, по обыкновению, начал готовить ужин, жарить на противне все, что мы поймали, а отец стал делать для меня жерлицу, показывая, где должен быть крючок, где грузило и какую рогатку нужно вырезать из тальника для мотовила. Сам я тогда еще не мог вязать узлы на леске, но учился старательно.

На грузило пошла та самая, злополучная гайка, крючок я припас давно, найдя его на берегу зацепившемся за замытый в дно металлический трос. Крючок был знатный, примерно двенадцатый номер. Кстати, крючки мы хранили в кепках, зацепляя их за подкладку. Так вот, часть лески отец восьмеркой намотал на рогатку, оставив метров шесть не намотанной. Когда жерлица была готова, в котелок с водой положили живого ельца и всей ватагой пошли ставить эту жерлицу. Отойдя десять шагов от бивуака, отец привязал рогатку к ветке какого-то куста, стоящего на берегу, вынул ельца и, наживил его на крючок в районе верхнего плавника. Подал снаряженную снасть мне, показал, как нужно взяться и как бросить. Я раскачал груз с ельцом и, бросил. Улетело все это метра на три.
«Хватит — сказал отец — тут глубоко».
После этого он сделал на одном конце рогатки надрез и вставил туда леску, поясняя при этом, что когда рыба схватит живца, леска выскочит из щели и начнет сматываться с мотовила, давая рыбе глубже заглотнуть приманку. Когда вся леска смотается, начнет качаться ветка, к которой жерлица привязана, и с бивуака можно будет это увидеть.
Довольные, вернулись к костру, где уже был готов незамысловатый ужин, состоящий из жареной рыбы, вареной картошки, лука и хлеба. У взрослых еще оказалась бутылка «Московской» с пробкой залитой сургучом. Я это запомнил, потому, что Ким отбивал сургуч своим большим якутским ножом.

— Я думаю, дорогая Ира, что нет смысла рассказывать о том, как все вкусно, когда ты с отцом на рыбалке. Я таких слов не найду, которыми можно описать чувства маленького мальчика сидящего среди самых близких людей, на траве, возле красивой реки, над которой сгущаются летние сумерки.

Мужчина замолчал. Они уже почти дошли до торца взлетно-посадочной полосы.

— А что дальше было? — Через какое-то время спросила Ирина.
— Дальше? После ужина учинили мы соревнования по борьбе. Сначала барахтались в траве сами, потом вчетвером нападали то на отца, то на Кима. В самый разгар веселья отец заметил, что ветка, к которой привязана жерлица, качается. «Сын, у тебя клюет» — тихонько сказал он мне, но услышали и другие.
Все соскочили с травы и побежали к жерлице. У меня замерло сердце, когда я взялся за леску и ощутил на том конце движение. Рыбина тихонько дергала леску и плавала, то к берегу, то от него. Я стоял и боялся тянуть, а может, наслаждался теми мгновениями, когда все чувства сосредотачиваются в том месте, где на пальце лежит леска. Все галдели, но я ничего не слышал. Я медленно подтягивал леску, пока не увидел в темной воде светлое пятно.

— Сардон, — сказал дядя Ким.
— Сардон, это кто, — спросила Ирина.
— Сардон, это щука, на якутском языке. Так вот, щука, почуяв берег, заволновалась и резко рванула от берега. Я такого просто не ожидал и леска, выскользнула из моих рук. Отец не выдержал, и сам взялся за леску. Он смело подвел щуку к берегу и вытащил на траву. Щука была небольшая — килограмма на два. Но это была первая щука, которую я пытался вынуть из воды. Ким снял ее с крючка и сказал, что им скоро сети не нужно будет ставить, потому, что выросли такие вот прекрасные рыбаки.
Потом отец велел мне самому насадить нового живца. Леску на мотовило он намотал сам, понимая, что я это буду делать долго. С трудом, я все же наживил небольшую сорогу на крючок и забросил жерлицу в воду.
Стемнело, и мы уставшие, улеглись спать. Спали на большом овчинном тулупе, укрывшись брезентом от которого пахло бензином и дымом костра. Удивительно, но мне смесь этих запахов нравятся до сих пор.
Рано утром меня разбудил отец и шепотом сказал, что на жерлицу кто-то попался. Я быстро сунул ноги в резиновые боты и побежал к жерлице. Куст не качался и я подумал, что ничего там нет. Осторожно начал тянуть леску и через какое-то время почувствовал сопротивление. Окончательно, от этого проснувшись, начал ее выбирать. Рыбина устала, в ожидании пока я проснусь, поэтому сопротивлялась слабо. Я волоком вытащил ее на берег, потом смеялся и гладил ее по спине. Это была опять щука, но меньше первой. Отец, снимая ее с крючка, показывал и рассказывал, как нужно это делать, чтобы не поранить руки. Потом показал, как нужно ее брать — за глаза, и я потащил её на наш бивуак, раза три уронив в траву. Вот так, Ира, я поймал свою первую щуку.

Тропинка нырнула в распадок, где звенел невидимый ручей. Он струился в расщелинах между светло-серыми плитами известняка, которые громоздились друг на друга ровными слоями.

— Почти пришли… Если память не изменяет, сейчас поднимемся из распадка, и вы увидите самую красивую лесную поляну в мире.
— Самую, самую?
— Я когда-то на ней первые букеты цветов собирал, как они пахли…

В это время, тропинка вынырнула из-за густых зарослей ольхи на небольшую поляну.

Михаил Анатольевич так резко остановился, что Ира шедшая следом наткнулась на него. Она шагнула чуть в сторону и увидела грязную, истерзанную тракторными гусеницами, заваленную ржавым ломом площадку за которой просматривалась неширокая гладь воды, покрытая радугой масляных разводов. Прямо перед ними из земли торчала раздавленная бочка, из которой вытек расплавленный солнцем гудрон.

Остолбеневший, с каменным бледным лицом Михаил Анатольевич тихо спросил:
— Ира, что вы видите?
— Баржи… — ответила она.
— И я …. баржи. Господи, что натворили! Они здесь отстой для барж сделали.

Он резко развернулся и, опустив голову, медленно пошел обратно.

Ирина же шагнула к глиняному холмику похожему на могильный и положила на него подаренный ей букет полевых цветов.